Платит последний - Ольга Некрасова

Зять пришел домой поздно, с расквашенным носом. Сел на кухне, отрезал половину от Лидиной шарлотки и стал жевать, как траву. Василию Лукичу было жалко не то что своих трудов, а настроения, с которым он эту шарлотку готовил. Казалось, что зять лопает его любовь к дочери.

— Не ешьте всухомятку, чайник еще горячий, — механически сказал Василий Лукич.

Зять кивнул, но продолжал давиться.

— Она его называла Колька, — сказал он с набитым ртом. — Есть у нее знакомый Колька?

— Со всей очевидностью, — кивнув на зятеву разукрашенную физиономию, отметил Василий Лукич. У него была манера отвечать строго на поставленный вопрос. Дабы глупость каждого видна была, как говаривал Петр Первый.

— Это не он. — Зять украдкой посмотрелся в полированный бок чайника. — Это я с лестницы упал… Я хотел спросить, не знаете ли вы ее знакомого по имени Колька.

Василий Лукич знал такого Лидиного знакомого. Мало того, и зять его знал.

— Она же приводила его. Года два-три назад. Я не застал, а вы потом сами мне рассказывали.

По лицу зятя было видно, что ничегошеньки он не помнит.

— Ну и кто он, этот Колька?

— Очень талантливый парень, — мечтательно сказал Василий Лукич. — Очень. Знаете, какие вопросики он задавал мне лет пятнадцать назад?! Когда я преподавал в Академии народного хозяйства, там встречались такие — на уровне обкомовской номенклатуры. Всё понимали: где предъявляемая правда, где непредъявляемая правда и как ее идеологически упаковать, чтобы стала предъявляемой. Разгар совка, а они были реальные рыночники. И этот был такой же. В девятнадцать лет, вырос у тетки-мороженщицы. Соображаете? Верхи давно отказались от коммунистических фантазий, кинулись брильянты скупать, и низы очень прагматично мыслили, а середина провисала. Интеллигенция последняя поняла, что такое рынок. Все свобод требовала.

— Опять ваша социология! Оставьте, Василь Лукич! — простонал зять.

Без досады, как о давно известном, Василий Лукич подумал, что ошибся дважды: и с ним, и в первую очередь с Ивашниковым.

— Хорошо, оставим социологию. Вы спрашивали, кто этот Колька. Это человек, который увез вашу жену, а вам начистил морду, — жестко сказал Василий Лукич. — Наверняка благополучный.

— «БМВ», свеженькая, — ревниво буркнул зять.

— Ну вот, благополучный, с иномаркой, судя по всему, здоровый… Если хотите знать, я собирался выдать Лиду за него. В последний момент испугался.

Василий Лукич не стал объяснять, чего испугался. Зять не понял бы или, хуже того, мог понять лишнее.

— Я сегодня взял одного такого к ногтю, — уязвленно буркнул зять. — Здорового, благополучного, с иномаркой. И с криминальными связями. Как миленький прибежал и отдал чемодан с Лидиными вещами.

— Мне не нравится ваша работа в гараже, — сказал Василий Лукич. — По-моему, они там все уголовники.

Зять не слушал. Уставившись на свое носатое отражение в боку чайника, он бубнил:

— А этот не побежит — поползет. На четырех костях поползет.

Василий Лукич встал.

— На этой неделе я улетаю в Тюмень…

— Вы же только что оттуда, — включился зять.

— В Тюмень, — нажал голосом Василий Лукич. Он и в лучшие времена не стал бы обсуждать с зятем свою работу. — Ненадолго, числа до двенадцатого. Вернувшись, я хочу застать Лиду в этой квартире. Два месяца я живу с зятем, а родная дочь остается без дома. Это, согласитесь, не может продолжаться бесконечно.

— Выгоняете?! — вскинулся зять.

Василий Лукич не собирался говорить больше, чем сказал.

— Можете помириться, — с сомнением бросил он и ушел к себе.

Последние годы Василий Лукич был манипулятором, психотехником, имиджмейкером — это части профессии, у которой нет названия в русском языке. Он брал человека, брал деньги, складывал, и получался вождь требуемого масштаба. Чем меньше человек годился для этого и чем сильнее был его соперник на выборах, тем больше требовалось денег. В этот раз, на выборах в Тюменскую областную Думу, соперники были сильные, а кандидат, которого проталкивал Василий Лукич, — малоизвестный. Кормившие избирательную кампанию денежные мешки в последний момент зажадничали, и Василию Лукичу пришлось их повоспитывать. Сказав, что снимает с себя ответственность за результаты, он в разгар кампании вернулся в Москву. Его команда, двое москвичей, осталась в Тюмени, и он руководил ею по телефону не хуже, чем если бы сидел в соседнем номере тюменской гостиницы. Но заказчики были уверены, что без него дело стоит. Со дня на день они должны были дозреть и согласиться на условия Василия Лукича. Он был настолько в этом уверен, что уже заказал билет на самолет. Тут начинались тонкости его профессии. Заказчики не понимали, что «нанять профессора Рождественского» и «управлять профессором Рождественским» — совсем не одно и то же. Наняли они его. Управлял он ими.

Вот какой папа был у Лидии. Под его незаметным воздействием люди посильнее, чем она или Парамонов, меняли свои убеждения на прямо противоположные. Сейчас он, профессионально выражаясь, запроблематизировал зятя и с интересом ждал, чем это кончится. Всего-то и было сказано: «Я хочу застать Лиду в этой квартире». А означало это, что Парамонов, которому хотелось остаться зятем профессора Рождественского, должен схватиться из-за Лиды с Ивашниковым. Четырнадцать лет назад Ивашников проиграл, но не Парамонову — тот появился позже, — а Василию Лукичу. Сейчас Рождественский никому не собирался помогать.

Джой завозил когтями по паркету, ткнулся в руку горячим носом, и Василий Лукич втащил его к себе на диван.

— Потерпи, Джоюшка. А то сейчас выйдем пораньше, потом утром запросишься пораньше.

Джой умирал. Последнюю неделю Василий Лукич выносил его во двор на руках.

Джой умирал, живое напоминание о сделке Василия Лукича с совестью.

Дворняга, тайный плод любви запретной бульдожки и гиппопотама. Лида принесла его с помойки. Ее с Ивашниковым роман тогда был в разгаре; Василий Лукич болезненно свыкался с мыслью, что дочерей мы растим не для себя, а для каких-то Колек.

Он говорил себе, что его история до зевоты банальна: жил Лидой, не женился из-за Лиды, а теперь Лиду пора отдавать симпатичному, но, в общем, чужому парню, а не хочется. Все это пережито миллионами людей, разве что одиноких матерей больше, чем одиноких отцов, и, стало быть, чересчур любящие матери чаще отравляют жизнь своим детям.

Он почти смирился, когда Лида притащила домой щенка.

Спать ему постелили в коробке из-под бананов. Всю ночь щенок молча карабкался на стенку. В скрежете булавочных коготков была та жуткая механическая неотвратимость, с какою ляскает затвор после выстрела. Заснуть под тишайший этот скрежет было невозможно. Казалось, что щенок скребется в позвоночнике и потихоньку выколупывает спинной мозг.