Парижская мода. Культурная история - Валери Стил

«Видимое возрождение моды», которое служило «одним из самых заметных – и обсуждаемых – явлений жизни термидорианского общества»[94], происходило в сложной социоэкономической и политической ситуации. Консервативное (но формально все еще революционное) правительство вело войну на два фронта – против народного левого крыла, с одной стороны, и роялистского и религиозного правого, с другой. Знаменитый историк Жорж Лефевр писал, что, пытаясь подавить якобинские настроения, термидорианское правительство «делало ставку на золотую молодежь (jeunesse dorée), создавая вооруженные группы, в которые входили также уклонисты, дезертиры, посыльные и клерки из юридических контор, подстрекаемые своими работодателями»[95]. Упоминание об уклонистах и дезертирах – это, вероятно, клише, но молодых буржуа и мещан действительно подталкивали к стычкам с якобинцами и санкюлотами.

«Санкюлотизм» (sans-culottism), проявляющий себя в одежде, речи, манере поведения, все чаще служил предметом запретов и ограничений. Высшее общество переживало возрождение. В «войне символов» «революционная эгалитарность и сдержанность» проигрывала агрессивно претенциозному и пышному стилю. Как говорит историк Денис Ворнофф, «bonnets rouges и костюм санкюлота сменились нарочито пышными туалетами jeunesse dorée[96]. Все стремились выглядеть более знатными, чем были на самом деле»[97]. Это была эпоха «белого террора» – название, отличающее этот период революции от ее радикальной или якобинской фазы.

Молодых модников (инкруаяблей или jeunesse dorée) больше не принуждали следовать антимодному (простому, патриотическому) стилю. Они носили гипертрофированные модели английских жакетов и галстуков не потому, что были эмигрантами-роялистами, недавно вернувшимися из Англии, а потому, что ориентировались на дореволюционную высокую моду. Их длинные вьющиеся волосы и «обтягивающие» брюки-кюлоты были реакцией на костюм санкюлота, а тяжелые трости пригождались в уличных стычках.

«Политика не ограничивалась вербальными формами выражения», – пишет Линн Хант. Не менее важная роль отводилась и символическим практикам. «Разные костюмы служили выражением разных политических взглядов, и цвет одежды, длина брюк, „неправильные“ обувь или шляпа могли спровоцировать ссору, драку или массовую уличную потасовку». Хант цитирует «типичную» декларацию 1797 года: «Является нарушением конституционного закона… оскорблять, провоцировать или угрожать гражданам из‐за их одежды. Пусть выбором костюма руководят вкус и чувство уместности; никогда не отвергайте достойной и приятной простоты… Отрекитесь от этих знаков реванша, этих костюмов бунтовщиков, которые составляют форму вражеской армии».

В 1797 году под «костюмами бунтовщиков» подразумевались наряды «заговорщиков-роялистов». Однако, как показывает Хант, выпущенная в 1798 году иллюстрированная политическая брошюра подчеркивала разницу между хорошими республиканцами, «независимыми» и «воинствующими санкюлотами», «изгоями». Костюм «независимых» буржуа свидетельствовал об их политической благонадежности и умеренности. Он был чистым и респектабельным, хотя и лишенным признаков аристократической роскоши; буржуа носили «облегающие штаны из хорошей ткани, ботинки до щиколотки, сюртуки и круглые шляпы». Одежда плебеев-«изгоев» была грязной и неряшливой; они носили короткие куртки, грубые шерстяные брюки и «диковинные шляпы». В брошюре упоминались и другие категории: «покупные» (les achetés), у которых «не было собственного стиля», «системные», менявшие костюм со сменой политической повестки, и «толстосумы» (les enrichis), предпочитавшие пышные контрреволюционные наряды[98].

Элизабет Аманн в книге «Дендизм в эпоху революции» высказывает предположение, что костюм инкруаяблей свидетельствовал об их желании дистанцироваться от политической семантики, долгое время вменяемой любому стилю. По мнению исследовательницы, о деполитизации костюма свидетельствовала, например, пьеса «Инкруаябли, или Освобожденная мода» (1797). Когда злодей, именуемый Трибуном, обвиняет героя в том, что тот носит signes de ralliement, то есть «знаки реванша», свидетельствующие, что он роялист и контрреволюционер, герой парирует: «Знаки модного реванша»[99].

Для бедняков, однако, это было очень трудное время. В книге «Смерть в Париже, 1795–1801» Ричард Кобб описывает одежду самоубийц и жертв внезапной смерти, которых доставляли в парижский морг. Многие из женщин, топившихся в Сене, перед смертью «надевали всю имевшуюся у них приличную одежду, натягивая одну юбку поверх другой, один корсет поверх другого». Мы не знаем, впрочем, одевались они так специально для того, чтобы умереть, или попросту носили на себе всю свою одежду, чтобы ее не украли. Их костюм часто определяется в описях как «простой» или «плохой» (mauvais): простая юбка, простые чулки, простой цветной жилет, «все очень простое».

Комплекты разных видов униформы, которые можно было встретить до революции, были разрознены. Детали военного мундира, например латунные пуговицы с гравировкой République Française и расшитые тесьмой гусарские жакеты, теперь носили гражданские лица, женщины и дети. Что произошло с их прежними владельцами: умерли, ограблены или распродали свой гардероб по частям? Символы прошлого и настоящего, профессиональные и региональные костюмы смешивались, соединялись друг с другом. Единственное, чего недостает, – это кокард: ни триколор, ни белая, зеленая или черная роялистская кокарда в описях не упоминаются.