Моисей и монотеизм - Зигмунд Фрейд

Со смелостью человека, которому нечего или почти нечего терять, я во второй раз собираюсь нарушить свое обоснованное намерение и добавить к двум своим очеркам в Imago[89]завершающую часть, которую я придержал. Последний очерк я закончил заявлением, что для этого моих сил будет недостаточно. Я, конечно, имел в виду ослабление творческих способностей, сопутствующее преклонному возрасту[90]; но я также думал и о другом препятствии.

Мы живем в особенно замечательный период. К своему удивлению мы находим, что прогресс вступил в союз с варварством. В Советской России взялись улучшить условия жизни около сотни миллионов человек, которые прочно удерживаются в покорности. Вожди оказались достаточно опрометчивы, чтобы забрать у народа «опиум» религии, и достаточно благоразумны, чтобы дать ему некоторую степень сексуальной свободы; но в то же время люди подвергаются грубейшему давлению и лишены всякой свободы мысли. Так же насильственно учат порядку и чувству долга итальянский народ. Ощущаешь что-то вроде облегчения от гнетущего чувства, когда в случае немецкого народа видишь, что возврат к почти доисторическому варварству может происходить и без привлечения каких-либо прогрессивных идей. В любом случае все повернулось так, что сегодня консервативные демократы стоят на страже культурного прогресса, и, как ни странно, именно институт католической церкви воздвигает мощную защиту против этого бича цивилизации – Церкви, которая до сих пор была безжалостным врагом свободы мысли и продвижения к раскрытию истины!

Мы живем здесь, в католической стране, под защитой этой Церкви, не уверенные в том, как долго продержится эта защита. Но пока она сохраняется, мы, естественно, не решаемся сделать чего-либо, что могло бы вызвать враждебность Церкви. Это не трусость, а благоразумие. Новый враг, служить которому нам бы совершенно не хотелось, более опасен, чем старый, с которым мы уже научились сосуществовать. Психоаналитические исследования, которые мы проводим, в любом случае воспринимаются католицизмом с подозрительным вниманием. Я не буду утверждать, что это не оправдано. Если наша работа приведет к заключению, которое низведет религию до невроза человечества, и объяснит ее огромную силу так же, как и нервное навязчивое состояние у наших отдельных пациентов, то мы можем быть уверены, что вызовем негодование правящих сил. Дело не в том, что я намерен сказать что-то новое или что-то, чего не выразил ясно четверть века назад[91]: просто со временем это было забыто; и не останется без внимания, если я повторю это сегодня и проиллюстрирую на примере, который может дать представление о процессе основания всех религий. Возможно, это приведет к тому, что нам будет запрещено практиковать психоанализ. Такие насильственные методы подавления на самом деле совершенно не чужды Церкви; фактом, скорее является то, что она воспринимает как посягательство на ее привилегии, использование этих методов кем-то другим. Но психоанализ, который в течение моей долгой жизни распространился повсюду, все еще не имеет дома, который был бы для него дороже, чем город, в котором он родился и созрел.

Я не только думаю, но и знаю, что должен позволить этому второму препятствию, внешней опасности, удержать меня от публикации последней части моего исследования о Моисее. Я сделал еще одну попытку устранить эту помеху, уверяя себя, что мои страхи основаны на переоценке своего личного значения: что, вероятно, властям будет совершенно безразлично, что я посчитаю необходимым написать о Моисее и происхождении монотеистических религий. Но я не чувствую уверенности в такой оценке. Мне кажется гораздо более вероятным, что злоба и стремление к сенсационности в современном мире нейтрализуют любой недостаток понимания моих взглядов. Поэтому я не вынесу эту работу на суд общественности. Но это не должно помешать мне написать ее. Особенно потому, что однажды, два года назад, я уже написал ее[92], и мне нужно лишь пересмотреть ее и присоединить к двум предшествующим очеркам. И тогда она сможет сохраниться, скрытая до тех пор, пока когда-нибудь не придет время, когда она сможет решиться безопасно выйти на свет; или до тех пор когда кто-нибудь, прийдя к таким же выводам и убеждениям, сможет сказать: «В более мрачные времена был человек, который думал так же, как и я!»

Довольно специфические трудности, отягощавшие меня во время написания этого исследования фигуры Моисея – как внутренние сомнения, так и внешние помехи – в результате привели к тому, что этот третий и заключительный очерк предваряют два различных предисловия, которые противоречат друг другу, и в конечном счете перечеркивают друг друга. Ибо в течение короткого времени между их написанием в положении автора произошли фундаментальные перемены. Прежде я жил под защитой католической церкви и боялся, что публикация моей работы приведет к потере этой защиты и повлечет за собой запрет деятельности сторонников и учеников психоанализа в Австрии. Затем внезапно произошло германское вторжение, и католицизм оказался, говоря словами Библии, «сломанным тростником». В уверенности, что теперь меня будут преследовать не только за мое мировоззрение, но также и за мою «национальность» – в сопровождении многих моих друзей я оставил город, который с раннего детства и в течение семидесяти восьми лет был моим домом.

В очаровательной, свободной и великодушной Англии мне был оказан дружелюбнейший прием. И теперь я живу здесь как желанный гость; сейчас я могу вздохнуть с облегчением, с меня снят груз, и я снова могу говорить и писать – я чуть было не сказал «думать» – как хочу или как должен. Я отваживаюсь представить на всеобщее рассмотрение последнюю часть своей работы.

Не осталось никаких внешних препятствий, или по меньшей мере никаких из тех, которых следовало бы опасаться. За несколько недель моего пребывания здесь я получил бесчисленные поздравления от друзей, которые были рады моему прибытию, и от незнакомых и просто посторонних людей, которые хотели только выразить удовлетворение тем, что я нашел здесь свободу и безопасность. И кроме этого, с частотой, удивляющей иностранца, приходили послания иного рода, которые касались моей души, которые указывали мне путь Христа и старались просветить в отношении будущего Израиля. Добрые люди, которые мне это писали, не могли знать обо мне многого, но я полагаю, что когда эта работа о Моисее станет известной в переводе моим новым соотечественникам, я лишусь достаточной доли симпатии, которую питает ко мне множество людей.

Что же касается внутренних трудностей, то политическая революция и смена места жительства ничего изменить не могут. Перед своей собственной работой я чувствую себя не менее неуверенно, чем раньше; мне не хватает ощущения единства и целостности, которые должны существовать между автором и его работой. Это не то чтобы отсутствие убежденности в правильности моих выводов. Ее я обрел четверть века назад, когда в 1912 г. написал Тотем и Табу, и с тех пор она только лишь окрепла. С тех пор я никогда не сомневался, что религиозные явления следует понимать лишь но образцу знакомых нам невротических симптомов личности – как возвращение давно забытых важных событий в первобытной истории человеческой семьи – и что именно такое происхождение обуславливает их принудительный характер, и что соответственно они оказывают воздействие на индивида благодаря силе исторической истины[93], содержащейся в них. Моя неуверенность проявляется лишь тогда, когда я спрашиваю себя, удалось ли мне доказать эти тезисы на выбранном мною здесь примере еврейского монотеизма. По моему критическому мнению» эта книга, которая начинается от человека Моисея, напоминает танцора, балансирующего на кончиках пальцев. Если, я не смогу найти поддержки в психоаналитической интерпретации мифа об изгнании и не смогу перейти от этого к предположению Селлина о кончине Моисея, то работе придется остаться ненаписанной. В любом случае давайте теперь сделаем решительный шаг.