Буратино. Правда и вымысел… - Борис Вячеславович Конофальский

— Я, — признался Пиноккио.

— Чем же тебе арап не угодил? И зачем тебе в таком тонком возрасте негритянские зады? — мягко и даже по-отечески укорял околоточный мальчишку, — или ты, дурень носатый, не знаешь, что я на то тут и поставлен, чтобы никто не мог упражняться, подобно тебе, в расовой ненависти, национализме и всяческих там сегрегациях. Ишь, расист малолетний, поглядите на него, от горшка два вершка, а туда же — арапам зубы выбивать по расовым признакам. Ну ладно, это всё патетика, вернёмся к нашим баранам.

— К каким ещё баранам? — спросил Пиноккио, понимая, что дело его дрянь, если ко всему вышеизложенному будут прибавлены ещё и бараны. — К баранам я никогда никакого отношения не имел.

— Это метафора, — пояснил околоточный, — а не ты ли, негодяй, убил старуху-процентщицу, а? Старуха-то чем тебе помешала? Жила себе старушка, Божий, можно сказать, одуванчик, а ты её топором по жадной старушечьей башке! Стыдно-с, некрасиво даже.

— Ну, нет, — возмутился мальчик, — я старушек не бил, рейтузы — ладно, бес попутал, негра я тоже не со зла, а из озорства. А вот к старушке я никакого отношения не имею.

— Ишь, как заговорил, — усатый даже улыбнулся, — говоришь-то со знанием дела, ты случайно не судим?

— Нет, и старушку вы на меня не повесите.

— Про старушку я пошутил. Там остался топор, так он больше тебя будет. Я думаю, что это один заезжий студент. Ладно, перейдём к следующему делу. Так, что тут у нас? — околоточный опять склонился над книгой. — Это не то, это дурь какая-то. Ага, вот: а не ты ли, подлец, воруешь яйца и кур из курятника синьора Капоцио, прикидываясь хорьком? И не смей отпираться, я тебя насквозь вижу.

— Конечно, я, синьор околоточный, — согласился Пиноккио, и тут ему стало любопытно и он, не выдержав, спросил: — Синьор околоточный, а как это я прикидывался хорьком и как вы меня насквозь видите?

— Молчать, дурак, негодяй, ещё насмехается, подлец! Но, с другой стороны, я восхищаюсь твоей выдержкой и присутствием духа, даже когда речь идёт о каторжных работах.

— Ой, мамочки, — вырвалось у мальчика при упоминании о каторжных работах.

— Итак, оформим все твои признания протоколом, — околоточный с удовольствием потёр руки, — надеюсь, у нас всё будет хорошо.

— Оформим, — грустно произнёс Пиноккио и заплакал: ой, как ему не хотелось на каторжные работы. Конечно, он не знал, что это такое, но звучало это угрожающе.

— Ну, выше голову, прекрати рыдать, будь мужчиной: умел напакостить, умей и отвечать. Тем более что суд учтёт твоё чистосердечное признание и раскаяние, а также твой юный возраст. Дадут тебе год или два. И всё, считай, свободный человек.

— Я не хочу на каторжные работы, — хныкал мальчишка, — простите меня, дяденька околоточный.

— Ну что ты как баба, вытри сопли. Давай к делу. Так-с, полагаю, что прописки у тебя нет.

— Не знаю, — ревел Пиноккио.

— А имя-то у тебя есть?

— Есть.

— Ну и как оно звучит?

— Пиноккио.

— Ха-ха, — засмеялся околоточный, — хотел бы я взглянуть на того болвана, который дал тебе такое имя.

— Он — не болван, он — мой папа.

— Ладно-ладно, не обижайся. Я не хотел обидеть твоего отца, — околоточный не поленился встать, подойти и потрепать парня по вихрам. Он был очень доволен, что списал на этого болвана несколько глухих дел, и был даже ему признателен. А так как околоточный считал себя ещё и добряком, то собирался дать пацану ещё пару сольдо на дорожку в тюрьму. — Хорошо, вернёмся к делу, — продолжал он, садясь за стол. — Итак, как имя твоего отца?

— Карло Джеппетто, — всхлипнул Пиноккио.

— Как? — не сразу сообразил околоточный, и его душу посетило сомнение.

— Карло Джеппетто, — повторил парень.

— Это не тот ли Карло-шарманщик, что вечно пьян и всегда буйствует?

— Тот.

«Чёрт бы его драл, этого одноногого козла, как он мне надоел, самый скандальный тип в околотке, а начальство строго-настрого трогать его запретило, он какой-то секретный, а значит, и мальчишку придётся отпустить. Да, день с самого утра пошёл насмарку», — размышлял околоточный, вылезая из-за стола в который раз. Он сильно разозлился, поэтому схватил пацана за ухо и спросил:

— Ты куда шёл, гадёныш?

— В школу, — завыл мальчик от боли.

— Ну вот и иди в свою школу, оболтус! — околоточный потащил мальчишку за ухо к двери, сопровождая движения пинками, — и чтоб я тебя больше не видел. Хорошенько дав ему ещё и по шее, напоследок пообещал: Ещё раз попадёшься — так просто не отделаешься.

Шея, зад и, особенно, ухо у Пиноккио болели, но он снова стоял под ярким солнцем и под великолепно синим небом. Он был свободен, и больше никакие каторжные работы ему не угрожали. Мир был ослепительно прекрасен, у парня было перо, которое ему дал папа, и он снова шёл в школу.

— Жизнь, — философски произнёс Пиноккио, — это сплошные пинки, но всё-таки как она прекрасна в промежутках между пинками.

И вот мальчишка отправился в школу. Он встретил добрую женщину, которая ему объяснила, где находится школа и как она выглядит. Также она рассказала ему, как выглядит учитель, к которому надо обратиться, чтобы записаться в класс. И вскоре Пиноккио нашёл приятное, можно даже сказать, симпатичное здание с уютным двориком, в котором визжали, бегали, прыгали, играли и дрались мальчишки. Уроки ещё не начались, поэтому полсотни сорванцов разных возрастов всячески развлекались. Тут же был и учитель. Пиноккио узнал его сразу, так как женщина описала его очень точно: длинный, как жердь, ходит, как аист, одет прилично — в пенсне, волосы до плеч, а физиономия кислая. Пиноккио к нему и направился. И путь его лежал мимо играющих пацанов, которые обратили на него внимание:

— Глядите, какое чучело носатое!

— Эй, чучело, дай штаны поносить!

— Он, наверное, эти штаны с пугала снял!

— Какое прекрасное у него гусиное перо. Ученичок, видать, учиться пришёл!

— А может, ему морду набить?

Кто-то даже из «лучших» побуждений залепил ему комом земли в спину. Были также и многие другие приветствия, которые наш