Русский ад. На пути к преисподней - Андрей Караулов

Петраков спокойно доедал уху, густо намазав маслом кусок черного хлеба.

— Но если по уму, Иван Михайлович, деньги надо… все-таки… вкладывать в производство, в комбинат… — выдавил он наконец.

Самое важное за бутылкой водки — не поссориться.

— А я не верю Гайдару! Я знаю директоров: у нас Гайдару никто не верит. Он что, месил когда-нибудь глину ногами? Он хоть раз ходил, как мы, к зэкам на запретку? У нас же, считай, концлагерь здесь… на вредных участках такие говнодавы сидят — с пером в боку запросто можно рухнуть… Он на нас с Луны свалился, этот Гайдар, понимаете? И с приватизацией ничего не выйдет, будет сплошное воровство — воровство директоров, вот что я сейчас думаю, даже уверен в этом!

…Никто не заметил, как появился Егорка, — сняв шапку, он мялся в дверях.

Разговор оборвался на полуфразе, чисто по-русски, как-то незаметно. Чуприянов и Петраков молча выпили по рюмке и так же молча закусили — солеными маслятами. Молодец, Россия: никто в мире не додумался отмечать водку солеными грибками, а пиво пить с воблой — никто!

— На самом деле по глинозему… решения, кажется, пока что нет, — сообщил Петраков. — А вот алюминий будет продан.

— Какой алюминий? — насторожился Чуприянов.

— Красноярский алюминиевый завод, уважаемый Иван Михайлович.

— Так он крупнейший в Союзе!

— Потому и продают. Купит, говорят, некто Анатолий Шалунин. Сейчас — учитель физкультуры где-то здесь, в Назарове.

— Сынок чей-то?.. — Чуприянов сразу, похоже, пришел в себя, весь хмель сразу пропал.

— Нет. То есть чей-нибудь — наверняка. Не от святого ж духа явление! Лет ему… собственно, вчера узнал… что-то возле тридцати. А может и меньше.

— Куда ж нынешнего денут? Куда отправят? Директора? Он же молодой!

— На тот свет, я думаю, — спокойно сказал Петраков. — Если, конечно, будет сопротивляться.

Он тщательно вытер губы бумажной салфеткой и выразительно поглядывал на раскаленную сковородку, где шипели куски хариуса.

— Кто первый схватит, тот и сыт, Иван Михайлович, вот вам… наша новая национальная идея.

— Значит, — разозлился Чуприянов, — ко мне тоже придут — верно?

— Приватизация будет кровавой, — согласился Петраков.

Они опять замолчали.

За окном только что было очень красиво, светло и вдруг мигом все почернело; так откровенно, так быстро ночь побеждает только в Сибири. Зимой в Сибири нет вечеров, зимой есть только день и ночь.

— Какая глупость: ваучеры должны быть именные! — взорвался Чуприянов. — Только! С правом наследия! Без права продажи из рук в руки!

— Точно так, — кивнул Петраков. — Только Егор Тимурович убежден: именные акции — не рыночный механизм. А он же у нас рынок строит!

— Да плевать мне на Гайдара, прости господи! Ведь будут убивать!..

— Очевидно, Гайдар считает, что на рынке должны убивать, так я думаю. На базаре торговцы… часто убивают друг друга — разве не так? «Хитров рынок», да? Хорошая книжка была…

Чуприянов вздрогнул:

— Но это вам — не колхозный рынок! Это у нас — вся страна! Вы… вы понимаете, что начнется в России?..

— Понимаю, — кивнул Петраков, — что ж тут непонятного? Я только сделать ничего не могу. Я теперь никому не нужен, Иван Михайлович.

— Все мы, похоже, теперь не нужны!.. — махнул рукой Чуприянов.

— Да. Пожалуй, что так…

Ночь, ночь была на дворе, а время — седьмой час…

Егорка закашлялся. Не специально, не из-за врожденной деликатности, просто так получилось в эту минуту, а кашлял он так, будто вместо легких у него — трактор.

— Чего? — вздрогнул Чуприянов. — А?..

И опять стало слышно, как работают ходики.

— Мы, Михалыч, трудиться боле не бум, — твердо сказал Егорка. — Обижены мы… Михалыч!

— В сенях подожди, — взорвался Чуприянов. — Тебя вызовут!

— Но если, Михалыч, кто на тебя с ножом закозлит, — спокойно продолжал Егорка, — ты, Михалыч, не бзди: за тебя весь наш народ встанет, мы всем обществом назаровских носков так огуляем, мало не будет, дело тебе предлагаю!

Чуприянов налился кровью — может быть, правда это «клюковка» вдруг стала такой красной?

— Сиди в сенях, марамой! Аппетит гадишь!

Петраков засмеялся:

— Запомни, Егорка, на обиженных в России воду возят!

Егорка вытянул губы и как-то уж совсем по-ребячьему взглянул на Чуприянова:

— Я ж за баню, Михалыч, обижен, я ж не за себя, пойми ты это по-людски, пожалуйста!

Петраков сам положил себе кусок хариуса и аккуратно содрал с него вилкой аппетитную кожицу.

— А пацан этот… Ша… лунов? — Егорка повернулся к Петракову. — Сейчас учитель, штоль?

— Физкультуры.

— А будя, значь, новый у нас начальник?

— Ну, управлять заводом должны управленцы, а он будет хозяином. Так я думаю.

— Знача, рабство теперь вводится? — Егорка смотрел на Петракова широко раскрытыми глазами.

— Так во всем мире, Егорка, — улыбнулся Петраков.

— А мне, мил человек, по фигу как во всем мире — у нас вводится?

— Вводится.

— А зачем?

— Попал в говно — так не чирикай… — опять взорвался Чуприянов. — Это у нас не рабство, а демократия, идиот! Это чтоб лучше было, понял?

— Кому лучше-то, Михалыч? От назаровских! Кому?

— Че пристал, хныкало?! Правду ищешь?

— Ищу.

— А ты не иш-щи…не занимайся фигней…

Чуприянов опять потянулся за бутылкой.

— Я… в общем… в Эфиепах не был, — не унимался Егорка, — там, где комуняки у негров даже бананы отбирают, но сча у нас — не рабство, потому как я вот на Михалыча… могу аж анонимку накатать, сигнал дать куда надо могу, и ее ж, депешу мою, рассмотрют, у нас, в Сибири, порядок такой осталси, — какое ж это рабство? А у счиренков назаровских…

у физкультурников… у этих… всех нас на работу строем погонят, как у немцев в кино… мы ж как пленные станем! А че? нет штоль?.. Мы, Михалыч, назаровских знам! Эти люди — не люди! И деньжиш-щи-то у них откеда? Откеда, я спрашу! Это ж с нас деньжищи! С палаток… разных, где я до Ельцина пиво брал, они ж там зад об зад стоят, — с них! А можа, и зазевался кто… какой-нибудь съездюк… дороги-то на Красноярск во каки широкие, хотя я свечку не держал и понапраслину тягать сча не буду. Но от физкультуры… от ихней… прибыль, видать, большая, раз они завод забирают, в школах таки деньжиш-щи не плотют…

Егорка опасался, что его не поймут и для убедительности перешел на крик.