Состояния отрицания: сосуществование с зверствами и страданиями - Стэнли Коэн

  Вместо того, чтобы зацикливаться на разнице между фактом и интерпретацией, реальным интересом нашей личной и политической жизни должно быть следующее: «Что мешает нам продолжать искать истину?» и «Как мы поступаем с истиной, когда обнаруживаем, что она несомненна?» Давайте зададим эти вопросы величайшему отрицателю всех времен, Эдипу. Штайнеровское переосмысливание эдиповой драмы начинается с изучения случая пациента, который, несмотря на видимость, не был ни в неведении о реальности, от которой он уклонялся, ни жертвой раздвоения или вытеснения: «Я думаю, что он закрывал глаза, а затем пытался держать их такими, поскольку это возвышало его морально и делало праведным»[47]. Софокл видел своего героя, Эдипа, как типичную трагическую фигуру, борющуюся с реальностью и самопознанием, одновременно знающую и не знающую правду о том, что он уже сделал или намеревается сделать. История Эдипа как жертвы судьбы, отважно познающего истину, становится аллегорией пациента, при психоанализе которого постепенно открываются тайны бессознательного. При длительной и терпеливой помощи терапевта отрицание в конечном итоге приводит к озарению.

  Однако Штайнер напоминает нам, что наряду с эпосом об Эдипе как невинном человеке, настигнутом безжалостной судьбой, драма Софокла несет и другое послание. Далекий от незнания и, следовательно, невиновности в том, что он сделал, Эдип должен был осознавать, что он убил царя Лая, своего отца, и женился на его вдове Иокасте, своей собственной матери. Эдип, конечно, не знал полностью всех этих фактов; скорее, «он знал их наполовину и решил закрыть глаза на это полузнание»[48]. Все главные герои драмы также должны были знать о происхождении Эдипа и осознавать, что он сделал. Конечно, существует значительная неоднозначность в отношении того, как много каждый из них знал. Безусловно, у всех участников – Тиресия, Креонта, Иокасты, придворных, старейшин – были веские причины уклоняться от своих знаний или подозрений. Если бы кто-нибудь из них наводил справки или расследовал открывшиеся намеки, правда легко бы вышла наружу. Вместо этого, сознательно или полусознательно, они присоединяются к Эдипу в инсценировке тайного заговора. Он, в свою очередь, воздвигает правдоподобный фасад, чтобы скрыть даже полузнание, которое он не хочет признавать, и убеждает себя и других принять его истинность.

  Таким образом, легенда эта вовсе не о неустанном стремлении к истине, а, напротив, о систематическом отрицании истины. Это история сокрытия, как Уотергейт или Иран-контрас. Вопросы в этих случаях те же, что и в истории Эдипа: в какой степени и с какого момента Никсон, Буш или Рейган действительно знали правду? Как начался сговор? В чьих интересах проводилось сокрытие? Легенда также имеет отношение к вопросу о «хороших немцах»: «Как много они знали?» И к комиссиям по установлению истины: знал ли этот чиновник, что его подчиненные руководили эскадронами смерти?

  Отрицание как «необходимость быть невиновным в тревожном узнавании» в точности соответствует такому прочтению трагедии: «Кажется, что мы имеем доступ к реальности, но предпочитаем игнорировать ее, потому что это оказывается удобным»[49]. Фраза «закрывать глаза» также передает «должную степень двусмысленности в отношении того, насколько сознательным или бессознательным является знание»[50]. Это не невинная ложь или мелкое мошенничество: когда факты доступны, но они могут привести к заключению, от которого мы сознательно уклоняемся, «мы смутно осознаем, что предпочитаем не видеть фактов, не осознавая того, от чего именно мы уклоняемся»[51]. Мы отворачиваемся от наших прозрений и скрываем их последствия. Мы знаем лишь наполовину, но не хотим открывать другую половину.

  Эта ревизионистская интерпретация не заменяет традиционную версию. Обе могут быть истинными: и знание, и незнание. Действительно, большая часть напряженности драмы возникает из-за конфликта между желанием знать и страхом перед знанием. Каждое из этих состояний может доминировать – как и у всех нас – в разное время. Что обеспечивает Эдипу статус героя, так это то, что, в конце концов, «он способен упорствовать в своих поисках истины, преодолевая собственное нежелание знать, которое полностью доминировало над ним в прошлом»[52]. Когда в этом конфликте Царь Эдип достигает наивысшей точки, его амбивалентность исчезает. Теперь, потрясенный открывшейся правдой, он признает факты и свою вину; он не ищет никаких оправданий. Но само предшествовавшее ослепление показывает, что полностью раскрытая истина слишком ужасна, чтобы ее выносить. Следующая часть драмы, Эдип в Колоне, демонстрирует дальнейшее отступление от реальности, ведущее к дикому отрицанию, самооправданию, самодовольной невинности и, в крайних случаях, к психотически–подобному чувству всемогущества.

  Таким образом, существуют два способа уклонения от реалий индивидуальных и массовых страданий. Первый, закрывать глаза – оказывается удобным держать факты вне поля зрения, позволяя чему-то быть как известным, так и неизвестным. Такой и подобные методы могут быть в высшей степени патологическими, но, тем не менее, «отражают уважение и страх перед правдой, и именно этот страх ведет к сговору и сокрытию»[53]. Закрывать глаза – это социальное движение. У нас есть доступ к достаточному количеству фактов о человеческих страданиях, но мы избегаем делать выводы из-за их тревожных последствий. Мы не можем сталкиваться с ними постоянно.

  Второй способ, уход от истины к всесилию (вседозволенности), более коварен и более устойчив по отношению к терапии или инсайту. Это предпочтительный ход преступников, а не простых наблюдателей. Когда Эдип, теперь фактически ослепший, больше не может, фигурально выражаясь, закрывать глаза, он проявляет презрение к истине. Он переходит к импликативному отрицанию. Это принимает особенно опасную форму самодовольства, оправдывающего все злодеяния и одержимо обвиняющего других. «Он не отрицает самих фактов, слишком поздно делать вид, что он не убивал своего отца и не женился на своей матери, но он отрицает вину и ответственность и утверждает, что все обиды были нанесены ему, а не им»[54]. Он надменный и высокомерный; он не уважает реальность, не стыдится и не пытается скрыть свои преступления. Это, безусловно, истинный голос «нового варварства» этнического националистического конфликта с его бредовыми схемами самодовольного всемогущества и самооправдания путем обвинения других.

  В этом заключается лишь аналогия, но не причинная связь между психическим и политическим отрицанием. Недавний тезис, который обращается к «Авторитарной личности», показывает опасность экстраполяции с индивидуального на политический уровень[55].

  Утверждается, что состояния отрицания возникают в результате того, что родители используют жесткие, суровые методы воспитания детей, особенно физические наказания, при этом отрицая собственную неоправданную жестокость («Мы делаем это для вашего же блага»). Дети таких родителей рано учатся отрицать реальность своей боли, подавлять чувства гнева и унижения и создавать