У «Волчьего логова» - Петр Трофимович Кугай

говорила им Марфа Давыдовна. Это был худощавый, небольшого роста человек, бывший военный финансист, который теперь работал на конюшне.

Хлопцам довелось дежурить возле его хаты целые сутки, и лишь на второй день они дождались прихода хозяина. Он шел заросший, сгорбленный, в рваных кирзовых сапогах, неся что-то в мешке за плечами. Подойдя к своему разгороженному двору, воровато оглянулся. Потом подбежал к одному окну, приник лицом к стеклу, как будто хотел выяснить, дома ли хозяин. Потом заглянул в другое окно своей же собственной хаты и лишь после этого стал открывать ржавый замок.

Волынец, Довгань и Игорь издали наблюдали за ним. Вот он открыл замок и с лязгом отодвинул тяжелый засов.

— Не пустит, — сказал Волынец.

— Разве что если я подойду в форме и попрошу… — прошептал Игорь.

— Тогда, возможно, откроет, но правды не скажет, — заключил Довгань.

Вдруг дверь снова открылась, Лысячук выбежал и, озираясь, стал отламывать доску от своего же сарайчика. Отодрал, поколол ее топором, собрал в охапку и понес в дом. Волынец пошел за ним. Открыв сапогом дверь, Лысячук переступил порог и только повернулся, чтобы ногой же закрыть ее, как увидал Волынца.

— Драстуйте, дядьку!

— Что вам надо? — спросил Лысячук вместо приветствия и увидел, что приближается еще одна незнакомая фигура. Это был Довгань.

— Да тут вроде бы неудобно вести разговор, — спокойно сказал Волынец, — вы бы нас в хату пригласили.

— Заходите, быстрей заходите, — как будто о чем-то вдруг вспомнив, заторопился он.

И едва Петро Волынец и Довгань переступили порог, он быстро запер двери.

— Что вам от меня надо?

— Слушайте, дядько, в хату вы нас пустили, а двери заперли. Значит, боитесь не нас, а еще кого-то. Будем откровенны. Мы хотим бить фашистов, но в сорок первом не успели получить необходимые инструкции и оружие.

— Провокаторы! Я вас не знаю! Вон!

— А чего шуметь? — спокойно спросил Довгань. — Вы нас не знаете, поэтому выдать не можете. Вот мы напрямик и спрашиваем.

— Я пока еще никого не выдал! — со слезой отчаяния в голосе сказал Лысячук.

Трудно было определить его возраст: заросший, ощетинившийся, весь какой-то издерганный, с красными, слезящимися глазами.

— Мы не шутим, дядько. И если вы нам не поможете, сделаете большое зло для Советской власти.

— Я не обязан вам помогать!

— А кто же нам тогда поможет?

И тут он разрыдался. Было жалко смотреть, как взрослый мужчина всхлипывает, кривится и как из-под его воспаленных век сбегают слезы. Утерев нос рукавом, он сказал:

— Уходите, хлопцы! Разве не видите, что вокруг делается? Погибла Советская власть, пропало все. Лег через триста будут вспоминать ее, как мы Парижскую коммуну. Разве устоишь с добрым словом против железной машины? Немцы уже на Волге. К зиме будут на Урале.

— Дядько, — жестко сказал Волынец, — будете плакать, когда уйдем. Нечего нас волком пугать. Мы решились воевать! И если умрем, то не запечными тараканами.

А Довгань, пристально глядя Лысячуку в глаза, добавил:

— Вы же военный человек, а сами себя демобилизовали… Мы вам не судьи. Вас будет судить Советская власть. А нам отдайте оружие. Расскажите, может быть, знаете какие-то явки, имеете связь?..

— Донкихоты! — качая головой, сказал Лысячук и умолк.

— У вас что, и пистолета не было? — спросил Довгань.

— Был. Теперь нет. Избавился я от него.

— Эх вы… дядька! Сами себя похоронили, — сказал Волынец.

Хлопцы хотели было уходить, но Лысячук вдруг кинулся к ним, как бы ища сочувствия и оправдания.

— Да, да… я труп. Я завидую вам, но я не могу… Я не сплю в хате, остаюсь на конюшне. Мне, интеллигентному человеку, спокойнее с лошадьми. Я не регистрировался в комендатуре, но вначале еще ходил по утрам к яме, где расстреливали… Что я видел, что я видел! После этого я ничего не могу. Слушайте, вы сильные, отчаянные. Я вам что-то подскажу. Есть такой Галайдюк… Не спрашивайте, откуда я знаю это имя. Но мне кажется, что ему кое-что известно. А ко мне забудьте дорогу. Имя мое забудьте.

— Забудем, — сказал Волынец.

Они вышли из этого страшного дома. Их просто тянуло на свежий воздух. Уже взошла луна. Лысячук же, задвинув засов, подбежал к окну. Он видел, как его нежданные гости пересекли двор и завернули за угол. Тогда он приник к другому окну, из которого было видно улицу. И тут на улице к этим двум подошел полицейский. (Это был Игорь.) У Лысячука оборвалось что-то внутри. Он ждал, что сейчас его гости полезут в карманы за аусвайсами, а если их нет, то за ножами хотя бы. Но они взяли за руку полицейского, как своего друга, и все трое, пригнувшись, о чем-то стали разговаривать.

Лысячук отошел от окна, отыскал в чулане веревку, приладил ее на сволоке, где было вделано кольцо для подвешивания детской колыбели, и, не ожидая, пока кто-то еще раз постучит в его дверь, повесился.

Вскоре комсомольцы разыскали и Евгения Галайдюка. Через него удалось установить еще одну важную связь. Галайдюк устроил им встречу с Григорием Чайчуком — дежурным по станции. У того, как стало известно позже, была небольшая, хорошо законспирированная группа железнодорожников, которые уже проводили диверсионную работу.

Так начался процесс сближения подпольных групп, которые действовали на территории Калиновского, а затем и соседних с ним районов.

Руководители различных организаций, групп имели свои взгляды на формы и методы борьбы в тылу врага. Однако все они одинаково ненавидели оккупантов и их прихлебателей, были полны решимости помогать Красной Армии громить фашистов.

Процесс сближения подпольных групп и организаций в Калиновском районе продолжался почти всю осень 1942 года.

АРЕСТАНТ

Милентия Кульчицкого посадили в Калиновскую тюрьму. Это было каменное здание на окраине поселка. Неподалеку находилась казарма полицейских. Здесь их муштровали: учили маршировать, падать, прыгать через барьер, стрелять. Возле глухой стены выставляли мишени. Во дворе — ни травинки, все вытоптано. Напротив, через дорогу, — базарная площадь. Посреди нее виселица.

Неряшливый немец, больно подталкивая Милентия в спину, завел его в большую комнату. За столом сидел дежурный. Все помещение было перегорожено решеткой. Милентия втолкнули за решетку, и он услышал, как за его спиной щелкнула задвижка.

Обхватив голову руками, Милентий старался ни о чем не думать. Стреляло в виске, и такой шум в ушах — как на карусели, до тошноты. Он сидел, уставившись в грязный дощатый пол. Не знал, сколько времени прошло: час или десять? Его взяли за ворот и поставили на ноги, чтобы отвести из тюрьмы в жандармерию.

Едва его ввели в низкую комнату с цементным полом, как вошел следователь, а за