Хроника любовных происшествий - Тадеуш Конвицкий

– Стоило мне однажды вернуться домой поздно, и сразу же разыгралась целая трагедия.

– Нет, дело не в этом. Чувствую, что-то неладное с тобой творится. Скажи, сынок, может, ты влюбился?

– Я – влюбился? Мама, мама, да я, наверное, никогда не влюблюсь.

В соседней комнате жалобно скрипнула кровать. Дед демонстративно разразился кашлем. Витек тихо вошел в боковушку.

– Вы все говорите и говорите, а я ничего не знаю, никто со мной не делится, и никому я не нужен.

– Мы ложимся спать, дедушка. Желали друг другу спокойной ночи.

– А когда я наконец усну? Господи, какие длинные теперь ночи. Подойди сюда, малыш, проверь, здесь ли свеча и лежат ли спички.

Витек приблизился к изголовью и ощутил горячий смрад умирающего тела. Нащупал на стуле свечу, обросшую стеариновыми натеками, и сплющенный коробок.

– Все на месте. Не бойтесь, дедушка. Ведь мы спим рядом.

– Снова хотел сегодня дополнить, но мама твоя не разрешила.

– Что дополнить?

– Ну, последнюю исповедь, вспомнил еще один давнишний грех.

– Вы уже целый год исповедуетесь, дедушка.

– Едва ксендз выйдет, мне припоминается какой-нибудь страшный грех. Не могу же я умереть с ним на совести?

– А я столько лет после смерти отца боялся темноты.

– Темноты боялся или людей?

– Собственно, ни темноты, ни людей, а того, что есмь, что существую со своими мыслями, а все вокруг ушли в сны, в какое-то неведомое измерение, отдалились, оставили меня одного и неизвестно когда вернутся. Я молился тогда вслух, слезно просил, чтобы приехал дедушка, так как дедушка всегда плохо спит и дедушкин кашель поддерживал во мне волю к жизни, создавал ощущение защищенности, утешал и успокаивал.

– А это начинался, развивался мой недуг. Боже всемогущий, мне припоминаются все грехи моей жизни, и их все больше и больше.

– Может, они давно отпущены?

– Нет, совсем новые, свежайшие. Лучше бы не думать, да как тут не думать, когда смерть ходит по дому, стонет, вздыхает, маячит в зеркале, невзначай склонится надо мной, снова отступит на шаг-два и ждет, ждет, а меня в это время бес вводит во искушение пожить хотя бы еще день, хотя бы одно утро, пусть хмурое, ненастное, промозглое, лишь бы оно наступило.

– Спите, дедушка. А если не спится, подумайте о самых светлых минутах своей жизни.

– А я уже не знаю, какие были светлые, а какие темные.

Потом Витек раздевался на ощупь на своей кровати. В матрасе хищно хрустела солома. В окне дрожал отблеск далекого зарева. И тут кто-то вскочил на одеяло и сипло замурлыкал. Был это огромный голенастый кот.

– Это ты, Магараджа? – шепотом спросил Витек и погладил тощую спину, всю в зарубцевавшихся ранах и проплешинах на потрепанной в боях шкуре. – Что с тобой творилось столько дней? За какими кошками ты гонялся целый месяц?

Магараджа бесцеремонно влез ему на грудь, устроился поудобнее, аккуратно подложил лапки под свою костистую шею. Витек чувствовал, что кот не сводит с него глаз, цветом напоминавших о далеких, неведомых планетах.

– Мудрый, многоопытный котище, ведь ты все про меня знаешь. Скажи, что со мной творится и чем это кончится? Не тебя ли задавил поезд у самой станции, а может, это ты искал сегодня каменную гимназию и обещал вернуться сюда после смерти? Скажи теперь или лучше потом, когда усну, скажи, что меня ждет, скажи, почему я дрожу сейчас не от холода, не от страха, не от сочувствия к людям, я дрожу в ожидании надежды на завтрашний день, на то, чего хочу и чего не хочу, чего жажду и не жажду, о чем мечтаю и о чем не мечтаю.

* * *

В те времена всем мальчишкам снились самолеты. Никто никогда не видывал самолета вблизи, никто никогда не касался рукой его кабины, стабилизаторов или деревянного пропеллера, никто не видал приземляющейся машины, которая неуклюже катится по траве аэродрома. О самолетах или аэропланах читали в захватывающих приключенческих книжках или молодежных изданиях, иногда видели их в кино, однако кинокартины были тогда прекрасной ложью, чудесным вымыслом, и поэтому никто им не верил.

И все-таки дважды в неделю над предместьем пролетал всамделишный аэроплан. Медленно и чинно следовал он с севера на юг, то есть со стороны города к Пушкарне, притаившейся среди зарослей густого ольшаника в излучине Виленки. В дни пасмурные аэроплан бывал темен, словно ястреб, в дни солнечные напоминал крылатую сверкающую миногу. В дни ненастные он походил на крест, который благословляет орошенную дождем землю, в дни погожие отражал солнце серебристыми бортами, как падающее с неба зеркало. Но этот аэроплан летел очень высоко, и отдаленность делала его нереальным, он казался всем скорее частицей космоса, нежели земли.

Поэтому мальчишкам часто снились по ночам самолеты. Снились летящими низко, над самой землей, прямо между домами, и снились как гигантские, устрашающие существа, которые внушают удушливый страх, панический ужас. А порой снилось км, что самолет неведомо почему упал в дни каникул на песчаный пляж на Вилии и лежит, зарывшись носом в гальку, неподалеку от непролазных зарослей орешника, малины, крушины, боярышника, собачьей петрушки, любистока, дикого укропа, болотной жимолости, неподалеку от буйной зелени, обалдевшей от летней исступленности. И что лежит он вот так на золотисто-сером песке, облитый густым светом послеполуденного солнца, а рядом между бревнами причаленных на ночь плотов журчит Вилия. И что, лежа вот так, аэроплан напоминает вроде бы лодку с круглыми окошечками по бортам, что он, собственно, невелик, и непонятно, как в нем помещаются пассажиры. Ибо, такой доступный во сне, самолет как бы защищал свою тайну, как бы наказывал за святотатственное любопытство. Поэтому в начале сна он появлялся во всей своей монументальности и овеянный величием таинственности, недоступный, навсегда связанный с небом, облаками и молниями. Но когда силы, что повелевают снами, разрешали ему упасть, он оборачивался для почивающих невзрачным, вызывающим досадное разочарование обманщиком. И эта его невзрачность, коварная способность уменьшаться в размерах, которая в любую минуту могла обернуться непостижимым увеличением, возбуждала сладостную, волнующую тоску по разгадке тайны, куда более значительной и интригующей, нежели тайна самого аэроплана.

Поэтому наяву мальчишки осуществляли свою неосознанную тоску по дальним далям, по неизвестности и непостижимости, по вожделенному привету из иных миров, сооружая собственные самолеты наперекор повседневности, в эпицентре будничной серости. И чаще всего этим аппаратом, переносящим человека с земли на небо, была черемуха, раскидистое дерево с ветвями, удобными, как кресло авиаторов, с пропеллерами усохших сучьев, дерево, прилепившееся к крутому склону, словно к грозовой туче. Теплый ветер исторгал из леса странные и тревожащие звуки горних сфер, уподобляясь далеким и бесконечным космическим бурям, он имитировал патетический голос вращающихся планет и мирозданий. А шаткое дерево подымало пилотов и штурманов над осыпанными белым пухом лугами, над сверкающей в лучах солнца Виленкой, над обрывами, все выше в голубые просветы между громоздящимися облаками. А приторный и ядовитый аромат цветущей черемухи успокаивал не хуже наркотика щемящую тоску.