P.S. I Miss You. Я по тебе скучаю - Уинтер Реншоу

Как же мерзко, отвратительно то, что Саттер был прав насчет Роберта.

– Ты же понимаешь, как это работает, верно? – спрашивает Роберт, останавливаясь на парковке перед ирландским баром. – Ты достаточно долго вращаешься в этой среде.

– Я никогда ни с кем не спала за роли.

– Может быть, пока и нет… но когда-нибудь станешь это делать. – Лицо его перекошено, кожа на лбу собралась складками, словно он смотрит на дохлую крысу, а не на блондинку двадцати с небольшим лет в облегающем черном платье. – Я мог бы изменить твою жизнь, милая…

Я закатываю глаза, услышав в его тоне снисходительность и непроходимую самоуверенность – прежде он разговаривал совсем с другими интонациями.

– Но, по счастью, там, откуда ты вылезла, таких еще много, – хмыкает Роберт. Он разблокирует дверцы, и я резко дергаю за ручку, вылезаю из машины и с облегчением вздыхаю, когда мои каблуки касаются твердого асфальта – словно я бросила якорь возле надежной суши.

С силой захлопнув за собой дверцу, я сую свою сумочку-клатч под мышку и со всей доступной мне быстротой иду к пабу. Он набит битком, и я спешу затеряться в этой тесноте и полумраке. Почему-то я чувствую себя в большей безопасности здесь, среди множества чужих людей, чем снаружи. Эта толпа – точно защитная стена, отгораживающая меня от того, что произошло. Он не сможет и не захочет последовать за мной сюда – только не в такое место. Люди, подобные Роберту, не переступают порог заведений, где в воздухе висит застоявшийся сигаретный дым, а полы липкие от пролитого пива.

Я нахожу уголок посвободнее, и несколько секунд просто сижу, переводя дыхание и собираясь с силами. Достав из сумочки телефон, я дрожащими руками вызываю такси до дома, а мой разум пытается вычеркнуть из жизни эти последние десять минут.

* * *

Когда такси подъезжает к дому, свет в окнах не горит, но пикап Саттера стоит, припаркованный перед крыльцом. Я удивлена, что мой сосед не поехал в субботний вечер в город развлекаться и не зазвал к себе компанию приятелей, как в прошлый раз. Однако меня это радует.

Я никого не хочу видеть – и не хочу, чтобы кто-то видел меня в таком отчаянии и позоре. Сегодня вечером я потерпела поражение, показала себя полной дурой, и мое самолюбие изрядно пострадало.

Достав ключи, я иду по потрескавшейся, разбитой дорожке к крыльцу. Мерцание телевизора в окне гостиной подсказывает мне, что я увижу Саттера, как только войду в дом. Но если мне повезет, в гостиной окажется достаточно темно, чтобы он не разглядел, как я выгляжу, и не стал спрашивать, почему у меня такой вид, словно весь последний час я пыталась не заплакать.

Подойдя к двери, я обнаруживаю, что она не заперта, поэтому просто прячу ключ обратно в сумочку и захожу в дом. Едва переступив порог, я сбрасываю туфли и наклоняюсь, чтобы взять их в руки, но, выпрямившись, невольно окидываю взглядом гостиную… и едва не давлюсь воздухом от увиденного. На коленях у Саттера, прижимаясь к нему грудью и запустив пальцы ему в волосы, сидит девушка, раздетая сверху по пояс.

Она пытается поцеловать его, не сознавая, что они уже не одни, но он смотрит на меня.

Разум кричит мне, что нужно как можно незаметнее исчезнуть отсюда, но ноги отказываются повиноваться.

Девушка обхватывает ладонями лицо Саттера и хихикает, потом шепчет что-то ему на ухо, однако его взгляд по-прежнему устремлен на меня – словно он прощупывает меня радаром. Я стою, точно парализованная.

– О боже! – взвизгивает девица, проследив его взгляд и увидев меня, стоящую у входа.

– Э… извините. – Я прикрываю глаза рукой, сую туфли и клатч подмышку и поднимаюсь в свою комнату, преодолевая по две ступени за один шаг.

Бросив вещи на край постели, я подхожу к вольеру Мёрфи и опускаюсь на колени. Он лижет мне руку через решетчатую дверцу, и я выпускаю его. Он ставит передние лапы мне на грудь, и я беру его на руки.

Плевать на шерстинки. Я больше никогда не надену это платье.

Оно осквернено. Заряжено на неудачу, как сказала бы моя мать.

Мёрфи скулит, намекая, что ему нужно выйти, но единственный путь на задний двор пролегает через гостиную.

– Я выведу тебя через несколько минут, честное слово, – говорю я ему, сдирая с себя платье, потом иду к гардеробу, чтобы переодеться во что-нибудь домашнее. По пути я вижу свое отражение в зеркале. Красные щеки. Потеки туши. Веки распухли от слез, давящих на глаза изнутри.

И я даже не особо-то и плакала – в основном успешно боролась со слезами, не давая примерно восьмидесяти процентам из них пролиться. Есть некий подвох в том, чтобы быть актрисой: почти все время ты полностью контролируешь свои эмоции, но иногда, когда они настоящие и сильные, особенно после пары бокалов вина… ты ничего не можешь с ними поделать.

Я натягиваю хлопковые шорты и белый топик на лямках, потом беру телефон и набираю сообщение Нику.

Мне нужен кто-то, кто заставит меня улыбаться, отвлечет меня от того, что случилось сегодня вечером, напомнит мне о том, что в мире еще остались хорошие люди.

– Кто это был? – спрашивает Тиффани, тяжело дыша, ее грудь вздымается и опадает. Она смахивает с лица спутанные волосы.

– Моя соседка, – отвечаю я. Мои ладони соскальзывают с бедер Тифф, я вдыхаю слишком резкий запах ее духов. Я прикидывал, что мы разденемся здесь, а потом я донесу ее до своей комнаты, чтобы там уже приступить к основному действу, но она повисла на мне сразу же, едва мы переступили порог.

Всё случилось так быстро, и мое возбуждение уже схлынуло.

Один взгляд на заплаканное лицо Мелроуз – и мой маленький вечер на двоих оказался испорчен.

Плачущие девушки для меня – словно криптонит для Супермена. Это единственное, с чем я не могу справиться, единственное, напоминающее мне о том, что на самом деле у меня есть сердце и способность чувствовать – как бы сильно мне ни хотелось верить в то, что я неуязвим для подобной дряни.

Мама ушла, когда я учился в старшей школе, и практически всю юность я провел под одной крышей с властным самодуром, который все свои проблемы решал бутылкой «Ten High» из винного магазина на Харвестер-роуд и двумя литрами дерьмовой черри-колы.

Эмоциям в нашем доме не было места.

Не взяли в команду? Ну и что? Не будь плаксой и займись другим видом спорта.

Девушка послала тебя? Ну и пошла она на хрен. Все равно от женщин одни неприятности.

Не было никакого сочувствия. Никаких похлопываний по плечу или слов ободрения. Я вырос, считая, что это нормально, что мужчины устроены так, чтобы ничего не чувствовать. Только в двадцать с лишним лет, после череды неудачных отношений, я осознал, что быть каменно-холодным – это ненормально.

А еще я осознал, что понятия не имею, что делать, думать или говорить, когда кто-то другой явно расстроен… но я не могу при этом сидеть и ничего не делать вообще.