Рождение человечества. Начало человеческой истории как предмет социально-философского исследования - Виталий Глущенко

Но мы не теряем исторического оптимизма. Как писал советский ученый и философ Михаил Лифшиц:

В заключение первой части нам остается лишь повторить ее главный вывод: история вопроса о начале человеческой истории до выхода книги Б. Ф. Поршнева «О начале человеческой истории (проблемы палеопсихологии)» была историей становления средств и методов его разрешения. Собственная научная история у вопроса начинается только в 1974 году с выходом указанной книги101. Лишь в этой книге один из основополагающих вопросов социальной философии – о переходе от биологического к социальному – впервые получает остроту четко сформулированной научной проблемы, а именно – перехода от интердикции к суггестии.

В конце 1960-х в личном письме коллеге Поршнев с грустью заметил: «Для того, чтобы мои работы были поняты и приняты, должно пройти лет пятьдесят»102. В этом смысле время Поршнева наступает прямо сейчас.

В первой главе мы объяснили, почему в центре нашего исследования оказалась концепция начала человеческой истории Б. Ф. Поршнева. Именно профессор Поршнев перевел вопрос о начале истории в научную плоскость. До него история вопроса была историей постановки вопроса, сводилась к тому, что вопрос набирал актуальность параллельно с накоплением предпосылок для ответа на него. Однако и после выхода в 1974 году, через два года после смерти ученого, книги «О начале человеческой истории (проблемы палеопсихологии)» ситуация не проявила очевидных признаков изменения. Несмотря на то что книгу буквально смели с прилавков, так что скоро она стала библиографической редкостью, официальная наука предпочла ее не заметить, и в целом такая ситуация сохраняется до сих пор. Критику ее отдельных моментов в научной литературе можно буквально пересчитать по пальцам. Что же касается концепции Поршнева в целом, то здесь положение еще хуже: ни одного серьезного обсуждения, ни одной рецензии в научных изданиях. При этом среди русскоязычных читателей практически все, кого это касается, книгу читали или хотя бы о ней слышали. Хорошей иллюстрацией может послужить упоминавшаяся ранее работа Светланы Бурлак о происхождении языка, которая начинается словами Поршнева, взятыми в качестве эпиграфа, и… подпись под эпиграфом так и остается единственным упоминанием его имени в тексте.

Объяснение ситуации вполне очевидно: от слишком многих исследователей самых разных отраслей науки книга потребовала изменения отношения ко многим привычным для них вещам, к которому они оказались не готовы. Вопрос о переходе от биологического к социальному уже успел приобрести статус «вечного вопроса», не требующего конкретного ответа. Для «понимания» стало достаточно повторения заученных абстрактных истин. Наука сползала в редукционизм.

Мы уже рассказывали, как, оказавшись не в состоянии разрешить декартову проблему, исследователи антропогенеза просто перестали ее замечать. При этом, с одной стороны, для них перестала существовать проблема «недостающего звена», и они стали удовлетворяться ответом, что «было много звеньев» – «цепочка», не замечая, что это не ответ, а уход от ответа; с другой – проблема глоттогенеза перестала восприниматься как основополагающая и превратилась в одну из параллельных проблем, исследователи которой также стали предлагать в качестве ответа постепенный переход от неговорящего животного к говорящему человеку. Таким образом, с одной стороны, отвергается качественная грань между человеком и животным, с другой – ставится под сомнение «грань между языком и неязыком», уникальность человеческой способности к речевому общению. Признавая в целом значение скептицизма для науки, мы все же полагаем такой скептицизм неоправданным – граничащим с отрицанием объективной реальности.

В определенном смысле стратегическое отступление гуманитарной науки было исторически оправдано: оно позволило ученым сосредоточиться, или, точнее, рассредоточиться, на множестве частных проблем и во многих случаях предложить их решения, в других, – там, где решение частных проблем оказывалось невозможно без решения общей проблемы, – способствовало накоплению эмпирического материала. Однако время, отведенное историей для отступления, закончилось уже во второй половине прошлого века, о чем убедительно свидетельствовал заметный рост общественного внимания к проблемам антропологии, антропосоциогенеза и глоттогенеза, а так же – так называемая «когнитивная революция» в биологии. И хотя взоры ученых по-прежнему обращены назад, есть основания надеяться, что, даже пятясь задом наперед, рано или поздно под давлением фактов они выйдут к плацдарму, очерченному для науки Поршневым.

Любая наука требует себе аутентичного понятийного аппарата, и естественно, что Б. Ф. Поршневу, взявшемуся практически с нуля за строительство новой науки, в значительной степени пришлось создавать его самостоятельно. Центральное место в инструментарии поршневской палеопсихологии заняли понятия интердикции и суггестии. Раскрываемые этими понятиями явления вместе составляют «первобытный» инфлюативный этаж человеческой психики, причем интердикция уводит в еще допсихическую нервную деятельность.

Термин «инфлюация» описывает прямое неконтактное влияние извне на реакцию организма. Как в онтогенезе, так и в филогенезе, прежде чем стать для людей инструментом информативной коммуникации, вторая сигнальная система долгое время является механизмом исключительно инфлюативной коммуникации. Лишь в процессе социально-исторического развития на этой прочной, уходящей корнями в биологию, основе человеческой психики надстраивается информационный этаж, отчасти преодолевающий, но не отменяющий инфлюацию. «Вторая сигнальная система – это стимулирование таких действий индивида, которые не диктуются его собственной сенсорной сферой»103. Таким образом, изначально, в своей основе вторая сигнальная система – это инфлюация.