Наследство - Вигдис Йорт

Я бешено колотила пальцами по клавишам. «Когда мне было пять, тебе два, а Оса только родилась, мать уехала к бабушке с дедушкой в Волду, чтобы те помогли ей с детьми, а мы с Бордом остались с отцом в нашем доме номер двадцать два по улице Скаус вей. Так вот на втором этаже там происходили довольно скверные штуки. Отец тогда крепко пил, Борду было шесть лет, и он мало что понимал, ну, может, разве что догадывался, что творится что-то неладное. Дальше тебе как, в подробностях?»

Я отправила мейл Астрид, а Борда и Осу поставила в копию. Разумеется, ответа не последовало – все они спали, а засыпая, человек превращается в ребенка, однако, когда говорят, будто во сне войны прекращаются, это неправда и приукрашивание. Мы воюем и во сне – и это скорее правило, нежели исключение, поэтому спать идти я не желала, я пила и перечитывала свое письмо, перечитывала и напивалась до отключки. Я проснулась на следующее утро, часы показывали пять, но это они врали, в комнате было светло. Я сверилась с лэптопом. Без десяти двенадцать. Часы остановились – наверное, батарейка села. Ни Оса, ни Астрид мне не ответили, впрочем, я и не ждала, особенно от Осы – ей я подобные мейлы еще никогда не писала. Если отец с матерью и пытались объяснить ей мое нежелание общаться, то преподнесли свою версию, и что именно они ей нарассказывали, я не знала, но предполагала, что они сослались на мою буйную фантазию. Якобы я еще ребенком любила придумывать всякое, и ко всему прочему мне надо было найти козла отпущения, чтобы свалить на него вину за мои несчастья, мою агрессию, мой развод, а может, все это вбил мне в голову психотерапевт. Возможно, она стерла мой мейл, не читая, последовав совету Астрид, которая наверняка поступила так же. Астрид ждала извинений, но на этот раз ждет она напрасно, потому что даже утром во мне бушевал гнев, пусть и похмельный. Нет, мне вовсе не хотелось, чтобы Астрид тоже порвала с родителями, меня вполне устраивало, что она им помогает, – это развязывало мне руки. Если бы Астрид с Осой не помогали родителям, мне было бы намного сложнее бросить мать с отцом. Чувство вины мучило бы меня еще сильнее, а ведь оно и так выросло до угрожающих размеров. Но меня вывело из себя другое: Астрид никогда не давала мне понять, что воспринимает рассказанное мной как правду, а значит, всерьез. Меня вывели из себя ее слова о том, что мать с отцом, как и все остальные люди, вполне могли ошибаться. Это она зря. Тут Астрид и сама допустила ошибку. Она делала вид, будто сохраняет нейтралитет, но это была лишь видимость. Задобрить всех и каждого – не означает сохранять нейтралитет, особенно если кто-то из участников конфликта совершил насилие над другими, но на это Астрид не обращала внимания или не верила. Она не понимала или отказывалась понимать, что существуют разногласия, которые невозможно решить придуманным ею способом, в некоторых конфликтах враждующих невозможно усмирить уговорами – тут придется принимать чью-то сторону.

Кларе нужен был новый воздух. И на помощь пришел Антон Виндскев. С Виндскевом Клара познакомилась в «Ренне». Антон Виндскев заказал бараний шашлык, а бараний шашлык как раз кончился, но спутница Антона Виндскева вышла из себя и потребовала немедленно принести Виндскеву бараний шашлык, потому что Виндскев – лучший норвежский поэт. Но Клара с ней не согласилась. «И кто же тогда лучший норвежский поэт?» – спросил он. «Стейн Мерен, – ответила Клара, – Ян Эрик Волд. Но уж никак не вы». Вот так Клара и познакомилась с Антоном Виндскевом. Потом он переехал в Копенгаген, потому что в Копенгагене стихи у него писались лучше. Узнав, что отец покончил с собой, Клара начала тонуть и задыхаться, и Антон предложил ей снять комнату в его копенгагенской квартире. Клара поехала в Копенгаген дышать новым воздухом.

Мы с моим добрым и порядочным мужем развелись. Я переехала из просторного, большого дома в другой, поменьше. Загрузила в машину столы, стулья и тарелки, словом, половину имущества, и поехала из большого дома в маленький. Мне было тяжко. Я потеряла своего доброго и порядочного мужа, а перед этим потеряла свою великую любовь, женатого профессора, и теперь страдала оттого, что меня покинули сразу двое мужчин, но я знала, что поступаю правильно, что это первый шаг на пути к месту, которого мне не избежать. Я должна была это сделать, и я таскала столы и стулья, таскала снова и снова, зная, что это правильно, хотя объяснить эту уверенность не могла никому, даже себе, или, скорее, особенно себе. Я все потеряла, причем по моей собственной вине. Значит, сама хотела потерять? Почему? По моей вине дети потеряли дом. Мать просила меня не разводиться, уговаривала подумать о детях, о моих бедных детях, но я развелась.

Клара уехала в Копенгаген. Я развелась, я была одна, и я сама это выбрала. Моя жизнь могла бы сложиться совершенно иначе.

Мой бывший женатый любовник завел себе новую любовницу, и обвинять его мне было не в чем. У моего бывшего мужа вскоре появилась новая девушка, которую он теперь мог окутать своей добротой, и его обвинять мне тоже было не в чем. Придется терпеть, я сама этого добивалась. Родственникам я не жаловалась, они предупреждали меня, советовали подумать о детях, и о детях я подумала, но не так, как того хотели мои родственники. Я развелась. Отец помог мне сделать ремонт в ванной в моем новом жилище. Иногда, приезжая домой, я видела у двери отцовскую машину, и меня охватывал страх. Отцу нельзя давать ключ от моего нового дома, так не пойдет, отцу нельзя приходить и уходить, когда ему заблагорассудится, так не получится, и я боялась, что он заявится без предупреждения, прямо посреди ночи. Сказать ему об этом я не решалась, но как же иначе, надо сказать, что ключ я ему не оставлю и надеюсь, что с ванной мы уже скоро закончим. Мы закончили с ванной, а попросить у него вернуть мне ключ я не осмеливалась, вот только пока ключ у отца, он может прийти в мой новый дом, когда угодно.

Перед глазами все плыло от страха, от утраты, в голове царили туман и замешательство. Я стирала одежду. Я стирала одежду и белье и думала, будто тону, это занятие я прежде ненавидела, считала скучнейшим, но сейчас оно казалось мне самым нормальным, способным отключить чувства. Я стирала тряпки, и конца этому не было. Все, что лежало в корзине для грязного белья, и горы, не уместившиеся в корзине и громоздившиеся рядом, гигантские простыни и одеяла, скатерти и, время от времени, занавески, ворох трусов, колготок, грязных кухонных полотенец – все то, что я проклинала, когда моя жизнь текла просто и размеренно. «Если бы не все это белье, – думала я тогда, – мне жилось бы лучше. Я бы книжку почитала, мне вообще так не хватает чтения, но вместо этого приходится загружать стиральную машину, а когда она остановится, вытаскивать все оттуда и развешивать неподъемные простыни». Если же на улице шел дождь или снег, то простыни приходилось сушить дома, на дверях и стульях, потому что сушилки для белья были чересчур маленькими и уже заняты трусами, колготками, футболками, майками… Я проклинала стирку. Но сейчас, когда мир обрушился, когда я была разрушена и потеряна, стирка поддерживала меня, я жила благодаря тому, что запускала машину, развешивала сушиться белье, и когда оно наконец высыхало, складывала его и убирала в шкаф, по вечерам, когда дети спали, а потом засыпала и сама, потому что белье было выстирано, и высушено, и сложено, и лежало чистое в шкафу. «Я выживаю благодаря белью», – думала я.