Праздник лишних орлов - Александр Бушковский

– Я, когда сидел, иногда думал – лучше бы всю жизнь в монастыре провел, чем три года в тюрьме, – смеясь, сказал Горе, но глаза его оставались серьезными. – А сейчас вижу, не так все просто. Что там тебе Леха предъявил?

– Просил не мучить нервнобольного спецназовца Булкина[9]. – Пух кивнул на Фому.

Тот ласково улыбался. Они выпили, глотнули чаю и разломили шоколадку.

– Ты в храм на службу ходишь? – спросил Горе.

– Хожу, пару раз даже на всенощной был.

– Ну и?

– Стою, слушаю. Но всю ночь простоять не могу. Монахи говорят – сядь, отдохни. Лучше, говорят, сидя думать о Боге, чем стоя – о своих ногах. А я и сидя думаю о чем попало, только не о Боге. Смотрю на монахов, на послушников, и хочется мне знать, о чем они думают, когда молятся! Что представляют? Дедушку с бородой и внимательными глазами? Или женщину с младенцем? Или в транс впадают? А что? Поют красиво, громко, ладан курят, свечи жгут. А я после контузии запахов почти не чувствую, глаза болят, когда мало света, и музыкального слуха у меня с детства нет. Должен же быть какой-то образ! Символ! Или чувство, эмоция… А у меня нет ничего. Леха говорит, тому, кто сюда пришел искать, дьявол сначала показывает все плохое, проверяет. Но Леху самого сколько раз хотели постричь, а он сопротивляется. Потому как примешь постриг – всё. Назад дороги нет. Свобода кончится, только смирение останется. Или анафема… Но, я вижу, некоторым нравится смиряться. Такая радость у них, выше свободы. Говорят, смиришься перед духовным отцом – смиришься и перед небесным.

– А может, смириться – значит ходить с миром в душе? – вдруг ляпнул Пух.

– Может, и так. Вот и ходят иноки, земли не касаясь, что-то бормочут себе, как юродивые, в глазах небо отражается. Каждую ночь на службе, в хоре, а на работе их и не видать. Работают другие. Те нормальные, рукастые мужики. Работают так, словно забыться хотят. Будто хотят что-то себе доказать. Выпить даже могут иногда. Но не говорят ничего. Нечего им сказать, как видно. Я спрашивал, они съезжают с базара[10], все не о том вещают. Вроде не врут, но и правды не чувствую. Я же не прошу чуда! Ты только честно скажи мне – в чем вера? Конкретно твоя! Одни слова в ответ…

Фома замолчал. Он был спокоен, только курил вместе с Горем одну за другой. Пух чувствовал, что пьянеет, и уже хотел этого. Ему нужно было снять себя с предохранителя и, если мелькнет в словах Фомы цель, не испугаться и не промахнуться. За окнами стих ветер, солнце садилось в море, а его красный лучик проникал в кухню между занавесками, как свет брелка-орла в темный подъезд. Казалось, луч движется и нащупывает замочную скважину, но не находит ее и только слепит, мажет по глазам.

– Самое смешное во всей этой комедии то, что Он есть, и верить или не верить в него – вопрос неважный. – Фома говорил хмуро и просто, даже устало. – Можешь не знать законов физики, но лампа-то все равно горит. А хочешь убедиться – схватись за оголенные провода. Веры, может, и не прибавится, зато почувствуешь точно. Вот и у меня так – только страх и уныние, как будто надо каждый день хвататься за эти провода. Другие верят и радуются, а я шарю в темноте руками и дергаюсь, как свинья на веревке.

– Видно, не там шаришь, – пробормотал Пух, стараясь не икнуть. Больше сказать ему было нечего.

Фома продолжал, словно не заметил последней фразы:

– Я даже не знал, что это так трудно – думать, по-настоящему… Искать что-то, чего сам не знаешь. Я от этого устаю, через силу думать себя заставляю, потому что иначе вообще все зря. И времени теперь жалко на разную ерунду. А мне говорят – верь, потому что абсурдно.

– Пойду я спать, пацаны, – сказал Горе. Все это время он тихо сидел и внимательно слушал. Пух даже забыл о нем: тоже устал сегодня. – Пару часов покемарю. Надеюсь, ничего важного не пропущу. – Он легонько хлопнул Фому по плечу и ушел в комнату.

Они остались вдвоем и очень долго сидели молча. Пух ждал, а Фома думал. Наконец Пух не выдержал и налил еще по стопке. Когда выпили, Фома поставил свою на стол и сказал:

– Все! Больше водки не хочу. Завтра надо хлеба печь. Леха будет ждать. Пойду спать.

Он встал и поглядел Пуху в глаза. «Что скажешь?» – было написано в них.

– Оставайся, тут кроватей восемь штук. Утром пойдешь, – не найдя более важных слов, предложил Пух.

– Нет, пойду сейчас. Там все зуборыльные принадлежности, тапочки, халатик.

– ?..

Фома улыбнулся, глядя в удивленное лицо Пуха.

– Да нет, брат, просто если еще полбутылки, то я с вами завтра уеду. И кровати здесь продавленные, боюсь не разогнуться утром. А у меня там лавка деревянная, одно плохо – короткая, ноги не вытянуть… Ну все, я попер. Завтра увидимся.

Они аккуратно пожали друг другу руки, и Пух закрыл за Фомой дверь.

Только сейчас он понял, что не спит уже сорок часов. У него резало глаза, ломило затылок и ныли внутренности. Пух оставил на столе все как есть, погасил свет и лег на неразобранную кровать, на ходу сняв ботинки без помощи рук.

– Не по нему это место, – заговорил Горе из темноты. – Он не монах, и работа эта не по нему. Не останется он здесь. Можешь не париться. Он солдат, а солдату вредно думать. Много времени свободного, вот и гоняет[11]. Война кончилась, проблемы навалились. Бандитом он уже теперь не будет, барыгой – тем более. Ему бы нормальную работу какую найти или…

– Или юродивым стать, – сквозь белый шум в ушах сказал Пух.

– Юродивым – это дурачком, что ли?

– Около дела…

– Ерунды не говори! Это все равно что бичом. Легче тогда уж просто вскрыться[12].

– Ты когда-нибудь серьезно об этом думал? Вскрыться…

Горе молчал, а Пух ждал ответа, и сон отшибло.

– Думал, – сказал Горе, – когда освободился в прошлый раз. Чё-то некуда было идти, никто не ждал. В зоне вроде думаешь, ну, бля, только бы до воли добраться, а на воле и не знаешь, что с ней делать. Бабуля умерла, маманя тоже. Хорошо, братан младший есть. Я подумал-подумал, кому лучше сделаю, если… Решил пока погодить. Лег вот как сейчас и не двигался до утра. А утром все по-другому будет. Давай спать, а?

Утром Фома пек хлеба, а Пух с Горем бродили по острову. Все так же дул ветер, капал дождик, ненадолго выглядывало солнце. Они молча прошли по поселку, оглядели монастырь, но в храм так и не заглянули. Даже разговора об этом у них не заходило. Либо дьявол не пустил, либо Бог. Одно из двух. Но они и не жалели об этом. На обед сварили магазинных пельменей, пришел из пекарни Фома и пообедал с ними. Водки не хотелось. Потом появился Алексей. Он закрыл квартирку-гостиницу, Пух и Горе взяли сумки, и все вместе пошли на причал.