Предательство Риты Хейворт - Мануэль Пуиг

Он, наверное, рядом с алтарем, то ли у зеленой от плесени стены, то ли у грязного витража, – где Бог? откуда Он слушает нас? но сегодня суббота и Он скорее всего возле исповедальни, а завтра мы причащаемся и Он будет неподалеку от девочек, стоящих на коленях перед алтарем, сейчас Он, должно быть, слушает младшеклассниц, одна или две непременно сознаются в одинаковом смертном грехе, и тут еще я с моим прегрешением – дурные мысли, хоть бы Бог не слушал меня, пока я не подготовлюсь, «акт покаяния требует полной сосредоточенности, грехи не будут прощены, если грешник не чувствует глубокого раскаяния», клянусь, что больше не буду, и прости меня за клятву, один грех за другим; но хоть я этого и не делаю, а все равно хочется, значит, уже дурные мысли, и дьявол шепчет мне на ухо, потому что хочется все сильнее, – клянусь, о Боже, что больше не буду. Еще раз, два, три, четыре в очереди на исповедь, пять, семь, девять, одиннадцать младшеклассниц… а я обманула маму, обманула, не молилась три или четыре вечера подряд, не молилась и украла изюм в магазине, ведь не заплатить за изюм, даже если заплатишь за муку, сахар и кофе, это все равно что украсть, я украла, и еще пожадничала, не дала Тото открытку, но это не смертные грехи. Я бы его убила, верни он измятую открытку, папа закрывает глаза и видит свою деревню, до сих пор видит, хоть двадцать пять лет прошло, как он уехал оттуда. До чего же Галисия красивая, всегда такая красивая-красивая, будь проклята эта пампа, и ведь правда, Галисия красивая, зачем папа приехал сюда? вот глупый, но там они жили бедно, а здесь мы так разбогатели, что не во что одеться. Только папа никогда не узнает про мой смертный грех, потому что священник не может пойти и рассказать, в чем ему исповедуются. Снимок на почтовой открытке раскрашен акварелью в двух тонах, все горы одного цвета, а вниз идет большой спуск, и там течет река другого цвета, и видно селение с нераскрашенными каменными домиками, и наверху, чем выше поднимаешься в гору, тем дешевле сдают домик, дома там без задней стены, потому что упираются в гору, а Тото говорит: «бедный твой папа, после такого приехать в Вальехос, где ветер и пыль. У твоего крестного хоть нашлись деньги съездить туда в гости, что он тебе привезет?» Я не знала, что Галисия такая красивая, но Балан прислал открытку. «Дорогой кум! Обнимаю тебя и шлю привет из Чурансаса, здесь все помнят нас и покойную Селию. Царство ей небесное. Все тебя обнимают, до встречи, Арсенио Балан», и надо было видеть ее перед смертью, все лицо синее от чахоточного удушья, говорит Тете. Неужели она и правда была нехорошая? и ведь замуж не вышла из-за папы, а Мита: «бедная Селия, до чего добрая была, но когда попала к нам в больницу, уже ничего нельзя было поделать, ты читала „Марию“, Паки? она тоже умирает от чахотки, бедняжка Селия, так и не захотела жить с сестрой, лишь бы остаться в Вальехосе, вот люди и навыдумывали всякое, а она просто не хотела жить в деревне бок о бок с зятем и его матерью, которых не выносила, только все равно ей пришлось поехать туда умирать и промучиться целый год, а то и больше, знаешь как тяжело без своего дома?», Мита дежурила в аптеке и не пошла на похороны, а если бы не дежурство, пошла бы, не то что другие из Вальехоса. Папа тоже не пошел, на кладбище были Балан, тетка и бабушка Тете. Она перед смертью причастилась? – «не знаю, но придурок в юбке здесь не нужен, Бог и так позаботится об этой несчастной, которая только и мыкалась всю жизнь». Селия была красивая, вышивала лучше мамы, а в смертном грехе своем не покаялась, «руки у нее были волшебные, белоснежные, и всегда она сидела за вышиванием», тут Мита переменила разговор, «зимой куда пойдешь в такой ветер?», и Селия вышивала, просидев перед этим весь день за мужскими костюмами у папы? – Мита хоть в клубе записана, а Тото: «заходи к нам, чего ты не приходишь? а что будет, если я расскажу инструктору про Рауля Гарсию?», ты же поклялся мамой, и она умрет, если ты кому-нибудь расскажешь! он еще мал и не понимает, что между Раулем Гарсией и инструктором огромная разница, день и ночь, инструктор хороший, а Рауль плохой, тебе мама ничего про Селию не рассказывала? – «что твой папа платил мало и ей не хватало на лекарства, везет тебе, что в школе у монашек одни девочки», ты не слышал, твои родители про Селию не говорили? «а у нас в школе кое-кто снова убежал домой на перемене», не говори папе и маме, что я спрашивала тебя про Селию, «от родителей ничего нельзя скрывать, я-то не могу рассказать маме, что у вас было с Раулем Гарсией, потому что поклялся, но ты ведь клятву не давала, чего же ты не расскажешь маме?», про все сплетничает матери, а какая девочка убежала из школы? «я же тебе не сказал, девочка это была или мальчик», из твоего класса? «это секрет», и я осталась поиграть с его картинками, самая дурацкая коллекция на свете, а он думает, что знает все мои секреты, – в номере гостиницы инструктор открыл дверь: «ты что здесь делаешь? ты же несовершеннолетняя, ты плакала?», отец меня побил, портной-галисиец, картежник, сантиметром исхлестал, я уронила хлеб с маслом на кашемировый отрез клиента! я нечаянно, если бы вы знали, как было больно, поэтому я и пришла в гостиницу, вы.не сердитесь? ой, только не надо гладить по спине, мне больно, а еще я должна вернуть в библиотеку книгу, вы это читали? нет, в комнате не холодно, только не снимайте с меня туфли, ступни замерзают, и я покрываюсь гусиной кожей, сунул мне руку под блузку, думал, что я задрожу от его холодной руки… а вот и нет, мне самой все больше хотелось раздеться, – а знаете? на будущий год мне разрешат ходить в клуб, нет, не этой весной, а следующей, когда мне исполнится шестнадцать, дома меня без сеньоры Миты не отпустят, нет! не гасите свет, пусть горит ночник, он такой красивый, похож на китайскую шляпу, «если погасим свет, я открою платяной шкаф и ты увидишь флакон, свет от него – почти как от керосиновой лампы», он погасил ночник и в темноте вытащил из шкафа флакон, «за городом их полно, смотри, как мерцают, светлячки – самые красивые из всех букашек», и ночь застигла их в поле, огоньки вспыхивают и гаснут, хочется закрыть глаза от стыда, что я полураздетая, светлячков вы держите в шкафу? прямо целый рой, он убрал флакон в шкаф, и все огоньки исчезли, с закрытыми глазами видишь только внутри себя, внутри очень темно, но это не важно, стоит провести рукой, как щекотно делается от самого нежного прикосновения Рауля Гарсии, огромная ладонь, привыкшая к топору, и темные от сигарет пальцы, мы прислонились к грузовику во дворе, вы не такой, вы добрее, и опять дрожь пронизывает все внутри, светлячки разбегаются по всем венам, а знаете, в человеческом теле – тысячи и тысячи вен, с закрытыми глазами уже не так темно, рой светлячков мерцает внутри меня, от ногтей ног до корней волос, тысячи и тысячи светящихся букашек, пусть их потрогает Рауль, пусть Рауль Гарсия дотронется до них, Рауль, приди, ты ведь так этого хотел, и теперь я тоже хочу, потихоньку, тихонько притрагивайся ко мне, вспыхивают, гаснут, вспыхивают, гаснут – вспыхивают, Рауль! ну погладь, погладь меня и всех этих глупых букашек, сидящих внутри, пусть мне будет больно, и поцелуй долгий-предолгий, пока рой светлячков не вздумает улететь прочь, и тогда я взгляну на тебя в последний раз и, в последний раз закрыв глаза, усну… «Пакита, я ничего не хочу, дай только прижаться к тебе, вот так», инструктор расстегнул ворот рубашки, и больше ничего! под скомканным покрывалом я забыла роман «Мария», а святой отец: «горе той, что сознается в грехе, не раскаявшись глубоко в своем проступке», и умри я, выйдя из гостиницы, то умерла бы не в смертном грехе. Сколько еще? пять, шесть, семь, восемь младшеклассниц в очереди на исповедь, а вдруг ни один парень не пригласит меня танцевать, ведь Кнопка сказала: «клянусь, никто из моих друзей не пригласит тебя на танец в клубе», а все ее спрашивают, какой роман лучше, и она про все знает, «ты уверена, что правильно подбираешь себе книги? непременно прочти „Братьев Карамазовых“, не знаю только, поймешь ли» – Кнопка; неужели правда, что Эктор сделал ей это самое? Но я не виновата, я же не знала, а о чем думает Кнопка вечером, ложась в кровать? Кудряша думает про завтрашние уроки, она кутается от холода, и резиновая грелка в ногах, и руки Эктора прикасаются к Кудряше, и ей уже надо каяться в грехе, но дурные мысли – не смертный грех. Руки у Кудряши, наверное, спрятаны от холода под одеялом, между простынями и рубашкой, а руки Эктора задирают ей рубашку и гладят голое тело, и ей уже надо каяться в смертном грехе, это хуже дурных мыслей, мам, а Селия была хорошая? – «бесстыдница она была хорошая», так мама знает, что говорят про папу с Селией? и неправда, что он приходит домой пьяный, если он возвращается под утро злой, значит, проигрался в кости, сметанные брюки или брюки с пиджаком может проиграть, он конченый игрок и кончает тем, что проигрывает в покер брюки, пиджак и жилет, «от родителей ничего нельзя скрывать», сказал Тото. Разрешили бы мне на каникулах, я бы по высокой лестнице забралась под самый потолок и выскоблила всю плесень за алтарем и по бокам и затем прошлась бы краской, тогда, если Бог послал бы немного дождя, витражи отмылись бы от всей грязи, которая набилась в эту сухую зиму, «на улицу не выйдешь в такой собачий холод», живот у Миты здоровенный, как отсюда до тротуара напротив, а сама простуженная, на восьмом месяце врач запретил ей ходить на улицу, боится, что ребенок у нее опять умрет. Сидит у камина: «показали бы в кино что-нибудь роскошное, все равно бы пошла, хоть врач за это и не похвалит… что у тебя за книга?… „Марианела“! что за прелесть… как же она начинается?», и не могла поверить, что я взяла в библиотеке «Отверженных», а папа увидел у меня свет в три часа ночи, когда пришел из бара, до чего вредный, ладно уж летом сказать: «вставай раньше и читай, когда рассветет, электричество стоит денег», но сейчас-то зима и в семь часов еще темно, а если я все Мите про инструктора скажу и поклянусь, что больше не буду, она меня простит и возьмет с собой на танцы, даже если другие ей станут рассказывать, – Мита, я должна вам кое-что сказать, «ах, Паки, эта бедная девчушка, сколько она всего натерпелась от мегеры Тенардье, целый день ходила за водой с огромными деревянными ведрами, с раннего утра, когда мороз сковывает поля Франции, до вечерней молитвы», Мита всех «Отверженных» помнит, хоть и читала давно, чего я жду, почему не рассказываю? а она не верила, что я прочитала «Человек, который смеется», его она совсем забыла: «не помню… Паки… я скоро все перезабуду, и знаешь? я уже не помню, как начинается „Марианела“, как же она начинается? Паки, сколько я в Вальехосе книг перезабыла…», Мита посоветовала мне прочесть «Марию», самая чудесная, говорит, ты ее уже читала? правда, чудесная? только сама увидишь: останешься в Вальехосе и забудешь ее, а я говорю: какая разница – в Вальехосе, в Китае или в Галисии? «Нет, Паки, если тебе не с кем поговорить о книге, ты ее забываешь», а Тото: «она мне уже все рассказала, какие помнит». Несколько домиков в поле, и кругом непролазная грязь, ведь папа говорил, что там дождь и дождь без конца, только это про Галисию и рассказывал, босоногие мальчишки в грязи – такой я представляла себе Галисию, а оказалось, что там пейзаж как на картинке, они вдвоем с Баланом приехали, и последние вести о его матери рассказала Селия, приехавшая через три года, а до этого они были знакомы или нет? одной сестре повезло, а другой наоборот, сестра Селии не успела очутиться в Аргентине и сшить два-три платья, как уже подцепила себе дядю Тете, а бедная Селия работала у портного, вечно с самыми толстыми иголками и ужасно плотными мужскими тканями, вот и подцепила чахотку вместо мужа, и чего она не взяла себе сестриных заказчиц? модисткой ведь полегче, «когда нет вкуса, лучше не заниматься шитьем, а работать простым подручным», но мама уже сколько лет шьет, и если у нее нет вкуса, тогда у кого он есть? на танцах в день шестнадцатилетия подцеплю себе жениха, чем богаче – тем лучше, они живут в поместье у бабушки Тете, еще одна кончила исповедоваться! всего семь в очереди осталось, а Марианела бросается в глубокую яму, такая она некрасивая, и до чего Мита боялась, что ее ребеночек умрет после родов, на холод не выходит, и она мне один-единственный раз сказала: «Паки, если хочешь пойти в клуб, мы с тобой там от души повеселимся, только не вздумай подниматься на террасу клуба с каким-нибудь парнем, не хочу, чтобы меня потом в чем-то обвиняли», а если в городе знают, что я ходила к инструктору, – что мне делать? «как там кончается „Марианела“, Паки?», Марианела бросилась в яму, и клянусь вам, Мита, в клубе я буду вести себя хорошо, – вот уйдет Тото, и я все ей расскажу, «Марианелу в яме так и не нашли, ее сожрали дикие крысы», прежде чем пришел жених и увидел, какая она уродина, но в яме страшная грязь! «лучше уж в яму, чем вешаться на дереве посреди пампы, где не укроешься от птичьих глаз, от пролетающих ласточек, а в море – рыбы, не смыкающие глаз даже во сне», на дне пяти океанов земного шара, «глаза, которые шпионят в глубине», и видят на огромном расстоянии в прозрачной морской воде, «глаза сирен», сирены красивее любой девушки, сколько бы та ни красилась и будь она хоть сто раз восемнадцатилетняя, и конечно, Кудряша красивая, ничего не скажешь, и стоит ей вынырнуть из моря, я видела ее в бассейне с мокрыми волосами, и неправда, что «у нее только волосы и есть», как утверждает Кнопка, так вот, даже с мокрыми волосами и всем прочим, когда задавала Кудряша вынырнет из моря рядом с проходящим кораблем, моряки посмотрят на нее и примут за сирену, и раньше, по-моему, Кудряша преспокойно бы глядела, как моряк бросается в море (оно, как разинутая пасть, проглатывает мигом), а теперь не знаю, после того что с ней было. «Пакита, доченька», смотрит не на меня, а на жилет, пиджак или брюки, которые шьет, «если останешься ужинать у сеньоры Миты, спроси разрешения и позвони мне по телефону, я встречу тебя на углу, а то поздно возвращаться одной», а со мной был Тото, когда Кудряша пришла на последнюю примерку кружевного платья. Больше года Тото ее не видел, с тех пор как Кудряша перестала ходить на улицу, только в школу и обратно. А она давай врать: «какой ты высокий и красивый, То-то», а Тото сразу попался на крючок, идиот плюгавый, говорит: «сколько же я тебя не видел, прошлым летом мы с Эктором тысячу раз проезжали на велосипеде мимо твоего дома, и все без толку», она: «правда?», а этот недоумок: «да, ты первая в списке», и как понес: «в списке тех, кто ему понравился, чего ты перестала выходить из дому?», а эта врунья: «я всегда выхожу», а Тото: «ты его так любишь?», а она: «я больше не выйду из дома», а кружевное платье? она его что, в уборную ходить сшила? а Тото: «Кудряша, я в Вальехосе красивее тебя никого не видел, и в списке ты первая», «нет, я не из-за Эктора дома сижу, просто не люблю ходить на улицу», ври, да не завирайся, весь год дома проторчала, а Тото: «если бы этим летом ты не сидела дома, Эктор бы к тебе вернулся, а не к Кнопке, все равно он Кнопку…», а Кудряша что-то унюхала и тут же: «Пакита, может, ты на минутку оставишь меня с Тото?», и я вышла, роковая минута, при мне ничего бы не случилось, в кухне я прижала к стене стакан, и было отлично слышно. «Тотин, ты даже не знаешь, как я любила и люблю Эктора. Я поэтому и не хожу на улицу: когда его в Вальехосе нет, мне и выходить незачем, а когда он здесь, боюсь с ним повстречаться, послать бы его к черту… а я снова о нем думаю. Но он больше в мою сторону и не посмотрит… я одна знаю почему, Тото», а Тото весь размяк: «почему?», а она сокрушенно: «потому что… ну как бы тебе сказать… парням надоедает», и тут, похоже, Кудряша закрыла лицо руками, только за каким чертом, раз не плакала? – потому что То-то ей: «не закрывай лицо, любить не стыдно», и слышу, эта притворщица его целует, а он растаял, как карамелька: «Кудряша… ну зачем ты так… он ведь хотел вернуться к тебе… но ты не показывалась, и он вернулся к Кнопке», а эта лиса хитрющая: «да, но, может, Кнопка его больше интриговала», а он: «чем же она его интриговала?», а она: «ну… может, Кнопка оказалась шустрее и скрыла от него свои секреты, и он, не раскусив Кнопку, не узнав ее до конца…», и тут я услышала такое, что и теперь сердце останавливается всякий раз, как вспоминаю: «…ну и глупая ты, Кудряша, он ведь и Кнопке сделал это самое в парадном, пока ее мать слушала новости!», ох Тото, язык у него, пожалуй, отсюда до Северного полюса достанет, а Кудряша злая, но довольная – выведала, что хотела: «ты в этом ничего не смыслишь, мал еще», а Тото давай пыжиться: «вот и нет, мне ребята все рассказывают, в том году были Кнопка, ты и в конце каникул Мари, а в этом году еще смурная Масканьо после аборта, я в аптеке про это узнал и по секрету сказал Эктору», ой, мамочка родная, хорошо хоть в этот момент ты застукала меня в кухне со стаканом и пришлось вернуться в примерочную, а Кудряша как ни в чем не бывало: «на весеннем балу я в этом платье сделаю вам хорошую рекламу, сеньора», а мама довольная-предовольная, эх, знала бы, какую рекламу устроит Кудряша, и вот выхожу я как-то из школы, а прямо на площади мне преграждает дорогу свирепый зверь, ну отгадайте кто, на «к» начинается, на «а» кончается – Кнопка! – «такие, значит, дела, сплетни, значит, распускаем, клевету!», использовать невинного (!) мальчика, чтобы очернить ее, а она-то всегда хвалила меня в клубе, думала, я умная девочка, но теперь она видит, что моя голова забита дешевыми романчиками, только за преступлением должно следовать наказание, и «ты даже не представляешь, какой тебя ждет бойкот, ни один из моих друзей, когда они приедут летом на каникулы, с тобой не поздоровается, соплячка», и тут она вконец завелась, снова взвизгнула «соплячка!» и как трахнет со всего маху своим лакированным портфелем, еретичка паршивая, мне по голове, на землю посыпались книжки, которые она держала в другой руке, а я что было духу бросилась домой, пока она их собирала, а то ведь могла огреть «Братьями Карамазовыми» в твердых обложках, и я бы в тот же миг полетела вверх тормашками к ангелам небесным. И получается, что я виновата, а недомерку сопливому никто слова не скажет из-за двоюродного братца, и никто не пригласит меня в клубе на танец, ах, если бы мне повезло, как сестре Селии, и ведь Селия была не плохая! а простуда у Миты не проходила, пока малыш не родился, Мита, ну и жара у камина! «не подходи близко, а то схватишь простуду, как я», и вдобавок ко всему целое приданое от того умершего младенчика осталось, а часы будто остановились, и дел никаких нет после того, как посидишь с утра в аптеке, скажите, Мита: Тете – родственница покойной Селии? «нет», а от чего бывает чахотка? «чудеснее романа „Мария“ ничего нет, непременно возьми в библиотеке», Се-лия, даже заболев, все еще работала у папы, хорошо хоть, папа не заразился, «старуха была всего-навсего матерью зятя, но ухаживала за ней до конца», а у Селии в Вальехосе был жених? «я почти забыла начало „Марии“, и никто не хотел взять Селию в жены? „а помнишь, как там кончается? я-то не забыла, это весеннее огненно-красное солнце, угасающее в семь часов вечера в колумбийских горах, темнеет, в сумерках налетает студеный зимний ветер, резвый галоп, и все ближе роща, меж ветвей белеют могилы, и с гряды горных пиков, из поднебесья видно, как Эфраин подъезжает к могилам и ищет самую свежую, глубоко в земле покоится Мария, она умерла восемнадцатилетней, а ведь Эфраин день за днем ждал той минуты, когда он снимет свою студенческую тужурку и вернется, чтобы вновь увидеть Марию, и вот он уже возле сада, но Марии нет дома, она не сидит за шитьем, за вышиванием, не ходит по воду к колодцу сквозь колючий терновник“, Мария давала себя трогать? Эфраин сделал ей это самое? „и Эфраину, чтобы добраться до последнего пристанища Марии, приходится снова вскочить на лошадь и продолжить свой путь далеко в горы в лучах предзакатного солнца, а белые могилы багровеют в отсветах солнечных лучей, ах, Мария, Мария, бедному Эфраину нетрудно отыскать могилу его Марии, надо найти лишь самую свежую“, она исповедалась перед смертью? „и знать, что она так близко, но поговорить с ней невозможно, только Эфраин не должен молчать, пусть говорит, пока всего не выскажет Марии, ведь она внемлет ему и смотрит с горных вершин или с заоблачных высот, надо лишь верить: Мария услышит все, что он скажет, ах, если бы уловить хоть слово, произнесенное Марией в ответ на речи Эфраина, каким бы это было утешением, или увидеть, увидеть ее хоть на мгновение, мелькнувшую в густой сени деревьев“, Святая Дева сотворила б это чудо, „и вот уже совсем стемнело, с гор повеяло холодом, а лицо Эфраина залито слезами, крупными, как жемчуг, и тогда Пресвятая Дева, если она есть на свете, ниспослала бы небесной благодати: Эфраин мучительно страдает, и по лицу его бегут слезы, они капают на могилу и на траву, и Святая Дева делает так, чтобы в этих слезах-жемчужинах отразилось бледное лицо, и длинные, ниспадающие до пояса волосы, и болезненная синева под глазами, иссушенные жаром щеки, белая чахоточная кожа в отблеске ущербной луны, в каждой слезинке отражается Мария, в каждой из серебристых жемчужин, мертвенно-бледная, но с улыбкой, она говорит Эфраину все, что он хотел бы узнать, – все-все?“, да, Святая Дева есть на свете, „а знать он хочет три вещи: хорошо ли ей, будет ли она еще страдать и не разлюбила ли его, и одной улыбки хватит, чтобы ответить на эти три вопроса, улыбки Марии: да, ей хорошо, она не страдает и любит его как всегда, любит навеки, ведь она мертва, навеки с улыбкой и навеки мертва, улыбка Марии“, улыбка инструктора, сколько он мне улыбался, но это ничего не значит, ничего не доказывает, если человек жив, он может изобразить улыбочку, а после передумать, и, по-моему, инструктор все-таки не женат. И почти в самом начале школьных занятий я дала ему „Марию“ Хорхе Исаакса. А он больше ко мне не подошел. Библиотекарша чуть не убила меня: „почему так долго не возвращала „Марию“? ну и растяпа же ты, черт возьми“, твоя бабушка растяпа, а я кончила „Марию“ за две ночи и еще раз прочитаю, передо мной в очереди пять младшеклассниц: как раз успею сходить в библиотеку, и каждую страницу буду читать и гладить, если инструктор скажет, что читал „Марию“, каждую страницу потрогаю, по каждой странице проведу, едва касаясь, кончиками пальцев, пяти пальцев, десяти, сверху донизу, если он поклянется, что прочел книгу целиком, останавливаясь глазами на каждом слове, глазами, смотрящими из-под ресниц, прошелся по ней пушистыми метелками длинных ресниц, очистив от грязи каждое слово, и вернет мне книгу, сверкающую как зеркало: инструктор прочитал в „Марии“ каждое слово, и я ни одного не пропущу, все перечитаю. Сколько еще священник будет нас исповедовать? колени болят от долгого стояния, а ночью, когда я лежала одна в кровати, в примерочной, меня никто, кроме манекена, не видел, о чем думает Кудряша ночью, погасив свет? – я лежу в кровати и разглядываю что-нибудь на портняжном столе, вот манекен, швейная машинка, сантиметр, ножницы – и Рауль Гарсия, Тото не может за мной шпионить! – ведь через несколько дней после окончания занятий с поезда сойдут приехавшие на каникулы парни, и если издали они не помашут мне рукой, значит, не узнали, но если вблизи они отвернутся и пройдут мимо… значит, перестали со мной здороваться и я для них больше не существую, и месть Кнопки исполнится, разве не должна я тогда отомстить сопляку? „однажды в школе на перемене один верзила пристал кое к кому, чтобы сделать это самое, ну ты знаешь что, пришлось убегать, а родители пожаловались в школу“, не рассказывай дальше, ты же хочешь свести разговор к Раулю Гарсии, „а в этом году все опять повторилось, и, снова пришлось убегать“, кто убежал: верзила или девочка? „какая девочка?“, ну к которой приставали, „ах да, конечно, девочка убежала“, а верзила? „да нет же, в этом году к ней пристал мальчик, такой же, как она, и мать рассказала отцу, и они сказали девочке, что если это был не верзила, почему она тогда сама за себя не постояла, только они не знали, что мальчику могли помогать еще двое: один ждал за дальним деревом, а другой за дверью уборной“, а девочка им разве не сказала? „сказала, но это уже к ней третий раз приставали“, а почему все время к ней пристают? „потому что у нее самые высокие отметки, и родители тоже спросили: почему все время к тебе пристают? и сказали, чтобы училась защищаться“, а почему ее не отдадут в школу к монашкам? „я не могу назвать имя, потому что поклялся никому не рассказывать“, а ты уверен, что твой папа никогда не говорил про Селию с твоей мамой? „говорил, что когда она работала у твоего папы, костюмы шили в срок, не как сейчас“, я вышла из дому, чтобы непременно повидать инструктора, – мам, никому, пожалуйста, не рассказывай то, что я говорила тебе про Кудряшу, „все они в клубе такие, строят из себя невесть что, а сами – обыкновенные вертихвостки“, но в клуб ходят самые приличные, „если кончишь тем же – убью“, не буду полдничать с мамой в примерочной, лучше в папиной мастерской, чашка молока и хлеб с маслом в руке, папа, клянусь, я не нарочно, хлеб с маслом упал на кашемировый отрез! а от сложенного вдвое сантиметра отметины остаются всюду, где хлестали, „у тебя отметина идет пониже спины, не больно будет, если я поглажу?“, рука инструктора без обручального кольца, он его снимает, чтобы сойти за неженатого? окна номера выходят во двор, „меня могут выгнать с работы за то, что я пустил тебя в свой номер, надо бы сходить к твоему отцу и сказать, чтобы присматривал за тобой получше“, и в клубе он не пригласит меня танцевать, потому что слишком взрослый, и большие парни тоже не пригласят, Мита, ну пожалуйста, велите Эктору, пусть пригласит меня на танец, велите ему, пусть скажет парням, они же все его друзья, чтобы пригласили меня на танец, но это если Мите еще не сказали, что я выходила из гостиницы, расскажу ей сейчас же, не медля ни минуты! вот только доедят персики и уйдут из столовой: Тото, Эк-тор и малыш, какие крохотные ручонки, тянет их ко мне, чтобы я подняла его со стульчика, а Тото говорит, что умерший ребеночек был красивее, а Эктор не хочет идти в кабинет заниматься, мол, жуткая жарища, а Мита: „если надеешься, что летом будет холоднее, в жизни туда не поступишь“, туда – это в военно-морское училище! Мита, я должна вам кое-что рассказать, а Тото: „Прощай, „Ривер“, здорово тебя твой папа прищучил, так тебе и надо, не будешь от красивой формы отказываться“ – „а ты, шмакодявка, заткнись, рано тебе про „Ривер“ вякать, сопли подотри“, послушайте, Мита, я держу ребеночка на руках и рассказываю, и никто не заметил, что рядом с малышом лежит кожура от персиков и он потащил ее в рот, подавился, не может дышать, не пугайся, Тото, не пугайся, малыш не умрет, чего ты так испугался? кашляет-задыхается, такой крохотный малышка, а что мы могли поделать? Тото, нет чтобы помочь, закатил истерику, выскочил во двор и давай вопить, ревмя ревет, будто его братишка уже умер, только служанка не растерялась, открыла малышу рот, сунула пальцы и вытащила длиннющую кожуру от персика, а Тото все равно визжал как резаный, визжать – не работать, „неизвестно, какие могут быть последствия! последствия! а вдруг он перестанет дышать! вся ночь впереди!“, Мита, давайте пойдем на кухню, и я вам кое-что расскажу, „Тото, замолчи!“, прикрикнула Мита, с улицы слышны вопли Тото: „надо сидеть с ним всю ночь, вдруг начнутся последствия!“, а Эктор: „кончай балаган! хорош реветь, кому сказано! и не вопи, педрюля вонючая, заткни глотку, ЗАТКНИСЬ!!!“, а То-то: „педрюля – это твой дедушка, куда хуже быть НАХЛЕБНИКОМ!!! убирайся вон из этого дома, вон!!!“ и пальцем указал на дверь, как актрисы, когда кого-нибудь выгоняют, не преминул разыграть сцену из какого-то кино между делом, и я уж думала, что Эктор заедет ему хорошенько, чтобы Тото брякнулся на пол, а он обиделся: „я знал, что когда-нибудь ты мне это скажешь“ и заперся у себя, а спит он как сурок и встает к обеду не в духе, хрясть! – обрывает ветку папоротника, проходя мимо, хрясть! – оборвет он Тото уши в один прекрасный день. Послушайте, Мита, ну послушайте, я должна вам кое-что рассказать, нет, не про Тото, я никого не защищаю, просто хочу вам кое-что рассказать, пока другие не рассказали, „только не ябедничай, а то оба старших обалдуя заодно с младшим все нервы мне измотали“, да я и не ябедничаю! „велю уложить малыша, а то его в сон клонит, до чего надоело это лето!“, и правда, пампа высохла, как старая штукатурка, а когда папа приехал в Вальехос и увидел городишко с тремя облезлыми деревцами? – я бы на его месте написала Селии, чтобы не приезжала, но с другой стороны, Селия хоть привезла ему последние новости из деревни, а Тото прямо взбесился, когда я не дала ему открытку, повешу ее на стене, за полтора песо можно застеклить и вставить в рамку, умела бы я писать маслом, сделала бы с нее большую картину, а наверху самые дешевые домики, открываешь окно, и внизу виднеются река и сады, перегороженные рядами сложенных камней, а сады большие? „нет, но хозяева возделывают их сантиметр за сантиметром, и весной все сады одеваются в белый яблоневый цвет“, и зачем он приехал в Аргентину? – в пампу, сидит целыми днями с наперстком на пальце и закрывает окно, чтобы ветер не нанес песка: хорошо хоть он не знает, что большие парни против меня, за что мне такое наказание, Святая Дева? за то, что забралась с Раулем Гарсией в грузовик? за то, что забралась с Раулем в мою кровать… в мыслях! от инструктора я убереглась, и Тото не пришлось меня выручать, везет ему, на следующий год поедет в Буэнос-Айрес учиться в интернате, а я так навсегда и останусь здесь, в школе у монашек, „а знаешь, Паки, как здорово жить в школе-интернате, когда Тете жила у монашек, они с девочками каждую ночь ходили в уборную и читали романы про любовь, вчетвером садились на унитаз и все читали одну книгу“, а на рекламе сфотографирован колледж имени Джорджа Вашингтона, и его корпуса рассеяны в огромном парке, и по воскресеньям Тото, сев на поезд, меньше чем через час будет в центре Буэнос-Айреса – нет! ни за что не поверю! всего две младшеклассницы в очереди на исповедь! а потом я! Я украла, скрыла правду, не молилась (провинилась перед Богом), и еще дурные мысли, и это не все, в смертном грехе надо каяться в конце или в начале? ножницы лежат на столе, в швейной машинке я различила заправленную белую нитку, и для отца исповедника желание согрешить равносильно греху или еще хуже, и никакой разницы – думаю я о Рауле Гарсии ночью в кровати или вхожу рано утром в его дом, вместо того чтобы идти в школу, ведь отец Рауля спит до полудня, как и сам Рауль, только в другой комнате, и Рауль один, и я ныряю к нему между нагретыми за ночь простынями – на мою кушетку садятся заказчицы и меряют приметанное платье, – Бог всюду, он все видит, может, он спрятался в безголовом манекене, Богу не нужны глаза, чтобы видеть, – и Рауль наконец сделает мне это самое, Тото! ну-ка расскажи, кто эта девочка, которая убежала на перемене, „никто, я все придумал“, и верзиле ничего не сделали „нет, но Бог его покарает“, и какая будет Божья кара? „не знаю, что-нибудь очень нехорошее“, ну что „лицо его покроется коростой, все увидят, и никто к нему не подойдет, как к шелудивой собаке“, мама девочки опять пожаловалась в школу? „нет, она пожаловалась учительнице, встретив ее после кино“, а директрисе она не жаловалась? „нет, наша директриса вечно сидит дома, ни в магазинах, ни в кино не бывает“, а чего же не пошли к директрисе в школу? „а то, что матери девочки было стыдно снова жаловаться в школу“, вот и мой черед идти в исповедальню и покаяться во всем, предпоследняя девочка крестится, стоя на коленях, ей, наверное, немного осталось, я помогла Раулю Гарсии своими мыслями, и он сделал мне это самое, а отцу исповеднику не важно, что это лишь в мыслях, и ведь было не один раз, каждую ночь я обещаю, что не буду, не буду думать о нем, но он сам ныряет ко мне между простынями, с огромными ладонями, привыкшими к топору, гладит меня темными от сигарет пальцами и добирается до голого тела, а это хуже, чем дурные мысли: однажды утром я проснусь, а у меня пальцы – темные от сигарет, и огромные ладони, привыкшие к топору, пятнадцатилетняя девушка со здоровенными мужскими ладонями, свисающими по бокам, – такова будет кара Божья. А Святая Дева Мария даже не представляет, как ей повезло, с Божьего благословения она завела себе ребенка и навсегда осталась девой, Пречистой Девой на вечные времена, на всех она смотрит не стесняясь, и никто не посмеет ей сказать, что она была вертихвосткой, „строят из себя невесть что, а сами – обыкновенные вертихвостки“, сказала мама, а Мита: „придурок в юбке здесь не нужен, Бог и так позаботится об этой несчастной, которая только и мыкалась всю жизнь“, а мама при заказчице: „и Селия и сестра ее – обе хорошие были бесстыдницы“, почему мама уверена, что они были плохие? всего одной младшекласснице осталось исповедаться, скажу монахине, что живот разболелся, а сама побегу, как будто тошнить в уборную: Рауль еще спит, и я нырну к нему между простынями, он их сам стирает или отец? за черной решеткой в окошке исповедальни не видно священника, сидящего внутри, зато откроешь окно в домиках на самой вершине горы и внизу видишь деревню, утопающую в белых цветочках, когда в Аргентине осень, в Галисии весна – там сажают много яблонь, он меня одну теперь никуда не пускает, двух кварталов, когда я остаюсь у Миты ужинать, и то не дает одной пройти, встречает на углу, а после идет в свой бар, разве я не оставила „Марию“ в номере у инструктора? как же тогда она очутилась теперь в папиной мастерской? на раскроенном сером пиджаке для Берто, „Пакита, это ведь библиотечная книга? отнеси ее обратно и впредь веди себя хорошо, ясно? чтобы никто не мог прийти к твоему отцу и сказать, что его дочь совершила дурной поступок; надеюсь, больше этого не случится, а то приходят и говорят, чтобы я лучше присматривал за дочерью, скажи спасибо, что мать ничего не знает“, я так и обмерла, сердце остановилось, с книгой в руке, чтобы пойти в библиотеку, „нет, в библиотеку сходишь завтра, сегодня уже поздно, да и я не смогу тебя проводить, вот-вот придет заказчик снимать мерку“, хорошо, папа; „Мария“ Хорхе Исаакса, так я и не узнала, читал ее инструктор или нет, неужели инструктор поклялся матерью, чтобы папа поверил, что ничего не было? и папа поверил, а не то отлупил бы меня, повел на осмотр к врачу и запер, а хлестал бы наверняка сантиметром, забил бы насмерть, но к счастью, он поверил инструктору, инструктор поклялся своей матерью, или женой? и папа поверил ему, когда тот сказал всю правду о том, что случилось: а ничего и не случилось, я как вошла в номер, так и вышла, и папа простил меня за то, что я прибежала в гостиничный номер к мужчине намного старше меня, и теперь я никуда не могу пойти одна, он все время за мной следит, Бог позаботился, чтобы он простил меня и не бил, даже не накричал и не рассказал маме, и к счастью, теперь скоро: только кончит исповедоваться последняя младшеклассница, встану в очереди старшеклассниц первая, если бы папа встречал меня после дня рождения Гонсалес, я бы не столкнулась с Раулем Гарсией, „чтобы никто не мог сказать твоему отцу, что его дочь совершила дурной поступок, ты еще слишком мала и не знаешь, что хорошо, а что плохо“, и он отдал мне книгу – вернуть в библиотеку, „скажи матери, чтобы ужин на меня не готовила, схожу в бар выпить кофе, а есть не хочется, пойди и скажи ей“, а сегодня на рассвете я услышала в кровати, как открывается входная дверь, это он вернулся, о Господи, ради всего святого прошу тебя, не дай ему меня ударить, может, он проиграл в карты и пришел не в духе, это вчера он был не злой, а сейчас разбушуется, схватит сантиметр и отхлестает меня; зашел в уборную, вышел оттуда, пошел в свою комнату, лег в кровать, о чем он там думает? о том, что не отлупил меня? спасибо, мой Господи, спасибо, Ты сказал ему, чтобы он простил меня, и папа Тебя услышал – наверное, когда раскраивал английское сукно для Берто или когда думал, что в Чурансасе жизнь сложилась бы лучше? так он и будет до самой смерти думать о Чурансасе? сделаю ему маленький сюрприз, повешу открытку в рамке в его мастерской, как же я раньше не додумалась? и пока последняя младшеклассница кончает исповедоваться, я прочитаю тебе, Господи, все молитвы, скажи мне, что хорошо и что плохо. Тете говорила, что мертвые молятся за нас, сама она молится за умершего дедушку, а дедушка молится на небе за нее, Тото молится за умершего братика, но братик не может молиться за Тото, ведь он умер некрещеным и попал в лимб – и поэтому Тото стал сущим бесенком? и наверное, моя умершая бабушка из Галисии молится за меня и за папу, а Селия не вспомнит обо мне? нет, я была еще маленькая, помолюсь Деве Марии, нет, лучше буду молиться Отцу нашему Господу Всемогущему, пока не прочитаю все молитвы за упокой души Селии.