Условно пригодные - Питер Хег

При измерении времени людей занимало не время, потому что оно определялось другими факторами.

Людей занимали часы.

Регулярность часов была отражением точности вселенной. Точности творения Господа Бога. То есть часы были прежде всего неким отражением.

Словно произведение искусства. Так все и оставалось какое-то время. Часы были произведением искусства, лабораторным опытом, вопросом.

В какой-то момент все изменилось. В какой-то момент часы перестали быть вопросом. Вместо этого они превратились в ответ.

В школе Биля в каждом коридоре висел звонок. Так, чтобы во всех уголках школы его было одинаково хорошо слышно.

Звонок висел в конце коридора над дверью, так высоко, что не могло быть и речи о том, чтобы достать его, но все же у всех на виду.

Это была черная коробка, в которой находился электромагнит, из коробки торчал небольшой язычок, который и ударял по корпусу.

Сам звонок был хромированный, его регулярно чистил школьный служитель Андерсен, которого за глаза звали Дылда. На звонке было украшение – какой-то узор. Деталей орнамента разглядеть было нельзя – слишком высоко висел звонок. Но можно было предположить, что он соответствует общему стилю оформления школы, это мог быть замысловатый орнамент или же мотивы изображения на каком-нибудь руническом камне.

По виду эти звонки были сделаны в начале века. Как и карманные часы Биля. Все вместе они пронизывали школу плотной сетью времени.

Весной семьдесят первого эти звонки убрали. Вместо них в каждом классе, на стене позади кафедры, рядом с доской, вмонтировали громкоговоритель. Через него стали передавать сигнал, который звучал теперь тише старого, механического, но все же достаточно отчетливо.

К тому же через этот громкоговоритель можно было с центрального микрофона в кабинете ректора передавать сообщения во все классы и можно было ответить, встав к нему вплотную.

Оказалось также, что из кабинета Биля можно было включить связь, так что он мог слушать, что происходит в классе, и никто об этом не подозревал. То есть таким образом можно было обеспечить тишину в классе, даже если, например, класс должен некоторое время сидеть без учителя.

Громкоговоритель находился за белой решеткой и поэтому был, строго говоря, совсем незаметен.

Старые звонки регулярно чистили. Новые были невидимы. Мы не видели, как устанавливали новые или как удаляли старые. Когда мы как-то утром пришли в школу, вся работа уже была закончена.

Они установили их на пасхальных каникулах. В ту же Пасху, когда забрали детей учителей.

После ужина, с 19.00 до 20.15, все интернатские ученики должны были делать уроки в большом зале под наблюдением Флаккедама. В это время было запрещено отлучаться из зала. Августу это было тяжело: ему и днем было трудно сидеть на одном месте, но по вечерам, с приближением того момента, когда ему давали лекарство, становилось еще хуже.

Я заметил, что ему совсем плохо, пошел в комнату дежурного, подошел к Флаккедаму и попросил разрешить нам с Августом ненадолго выйти. Чтобы вместе проспрягать неправильные немецкие глаголы, не мешая при этом остальным. Я объяснил, что его ведь перевели на класс старше и у него не было раньше немецкого,- мне разрешили.

На улице было темно. Чувствовалось, что на воздухе ему стало лучше, но не намного. Здесь он тоже искал стены, он не хотел идти по дорожкам или по лужайкам, а стремился к краю кустарника.

Мы прошли немного бок о бок, он шел, поглядывая на меня.

– Как жизнь в детском доме? – спросил он.

– Прекрасно,- ответил я.

– Как там выживают?

– Это получается само по себе,- сказал я,- никаких проблем, давай-ка пойдем назад в зал, нам уже пора.

– Рано еще,- сказал он.- Расскажи сначала, а туда я не хочу.

Мы пошли дальше. Он шел медленно, слушая меня,- такое было впервые с тех пор, как мы встретились.

– Надо иметь стратегию,- сказал я.

Он весь дрожал,- он вышел на улицу без верхней одежды. Я снял с себя свитер и натянул ему на голову – так одевают маленьких детей. Если он простудится, меня спросят, почему я не позаботился о нем. Он не сопротивлялся, но руки в рукава не вдел, так что рукава свободно болтались.

– У меня был один приятель, который ел лягушек,- сказал я.- К тому же он был опасен, но это не самое главное, если ты один, то тебе ничего не страшно. Самым главным были лягушки. Взрослые все знали. Трудно тронуть человека, который при тебе съел лягушку. В этом состояла его стратегия.

Я не надеялся, что он поймет.

– Если бы ты ничего не мог вспомнить,- сказал он,- если бы в твоем мозгу просто-напросто выключили свет, то это было бы довольно хорошей стратегией, так ведь?

Значит, он все-таки понял.

Мы пошли назад к жилому корпусу.

– Почему она задает этот вопрос? – спросил он.- Почему она в письме задает вопрос о детях учителей?

Рано было ему рассказывать об этом, но мы шли вместе, в первый раз мы шли вместе и с одинаковой скоростью. Так что я рассказал ему.

Прошел целый месяц – вот что было странно. С того дня, когда Акселя нашли в ящике для карт, и до того дня, когда забрали детей учителей, прошел месяц. Не имеющая объяснений пауза между катастрофой и ее последствиями.

К тому же именно тогда в классах были установлены громкоговорители, и было назначено постоянное время посещений психолога раз в две недели, и тогда впервые появилась Хессен и двое ассистентов, и еще было много всего. Пожалуй, слишком много, чтобы причиной можно было считать случай с Акселем.

– А что еще было? – спросил он.

Флаккедам. Именно тогда они взяли на работу Флаккедама.

До этого в школе Биля, в воспитательном доме и в интернате Химмельбьергхус за интернатскими детьми всегда присматривал кто-нибудь из учителей. То есть это они проверяли, чтобы были выполнены поручения, сидели в столовой, присутствовали при приготовлении уроков и выключали свет в 22.00. Случалось, что кто-нибудь другой помогал им, но главным дежурным все равно назначался учитель – так было заведено.

Флаккедам не был учителем.

В воспитательном доме и в интернате Химмельбьергхус тоже не все были учителями. В самом низу иерархической лестницы, под директором и его заместителем, руководителями отделений и учителями, ассистентами и педагогами, были помощники и сторожа. Бывшие садовники, сержанты или ревизоры, которые по разным причинам не могли более работать там, где работали раньше.

Но с Флаккедамом было иначе.

Никто никогда не видел, чтобы он пил спиртное, и никто никогда не видел, чтобы он кого-нибудь ударил, ни разу. Но достаточно было одного его появления – и все цепенели от страха.