Распутин. Воспоминания дочери - Матрена Распутина

Ответа от церковного начальства все не было, и батюшка направился в Тюмень сам.

Там его принял епископ. Батюшка вылил на отца не один ушат грязи. Вплетая в уже устный донос все, что мог припомнить из сплетен, сопровождавших отца.

Картина получилась страшная.

Богобоязненный епископ пришел в ужас от творящихся в подведомственном ему приходе непотребствах, и тут же отправился вместе с отцом Петром в Покрове — кое положить конец безобразиям. За ними последовали ученые монахи и полицейские.

Учинили целое следствие.

Полицейские, переодетые крестьянами, несколько раз побывали на службе в часовне, монахи с суровыми лицами ходили по деревне и расспрашивали тех, кто бывал на отцовских собраниях. Через несколько дней тщательного расследования они доложили епископу, остановившемуся в доме батюшки, — не замечено ничего, что могло бы хоть в какой-то степени подтвердить обвинения.

Епископ оказался человеком трезвомыслящим. К тому же за несколько дней жизни под одной крышей с батюшкой он рассмотрел его поближе и понял, с кем имеет дело.

Священник, который был уверен, что ненавистного соперника уберут с его дороги, был поражен. Все обернулось против него самого. Деваться некуда — батюшка был вынужден признать, что оговорил отца.

Священник оправдывался тем, что слухи передавали ему верные люди.

Но епископ не скрывал неудовольствия. С одной стороны, на подведомственной ему территории ереси нет — и это хорошо. Но, с другой стороны, епископ понимал, что покровский батюшка не остановится и пойдет жаловаться дальше по начальству — а это уже плохо.

Так и вышло.

Как добраться до царей

Мы, дети, просто купались в счастье — в доме опять воцарился покой. Это был один из редких периодов жизни отца, когда он жил в полном согласии с собой, близкими, односельчанами, за исключением, разумеется, местного священника.

Но отец не был бы тем, кем был, если бы успокоился, застыл.

Он опять заметался.

И отец опять отправился странствовать. Он говорил, что поступил так по слову св. Симеона Верхотурского. Тот явился во сне и сказал: «Григорий! Иди, странствуй и спасай людей». Вот отец и пошел. На пути в одном доме он повстречал чудотворную икону Абалакской Божьей матери, которую монахи носили по селениям. Заночевал в той комнате, где была икона. Ночью проснулся, смотрит, а икона плачет, и он слышит слова:

— Григорий! Я плачу о грехах людских; иди странствуй, очищай людей от грехов их и снимай с них страсти.

Отец исходил почти всю Россию.

Ковыль-Бобыль передает это так: «В девятисотых годах он прибыл в Казань. Здесь он, как человек опытный уже в духовной жизни, вошел в общение с местным духовенством и в особенности с неким архимандритом Хрисанфом, постником, молитвенником, мистиком, впоследствии епископом. Любитель божьих людей, Хрисанф уделил Григорию чрезвычайное внимание. Передал ему многое из своего духовного опыта, как равно и сам дивился духовным способностям своего ученика, его необычайной склонности к восприятию самых трудных достижений и духовной зрячести.

С письмами, полными похвал ему, он направляет его в Петроград к гремевшему уже тогда в столичном обществе славою аскета и глубокого мистика архимандриту Феофану, инспектору здешней Духовной академии, пользовавшемуся к тому же необычайным авторитетом в «высшем свете».

Следуя этим путем, отец «добрался до царей».

Петербургские непотребства

Санкт-Петербургу тогда только перевалило за две сотни лет. Город был основан 16 мая 1703 года, и о строительстве его возвестил залп из множества артиллерийских орудий, расставленных по берегам Невы. Для начала работ потребовалось около двадцати тысяч человек. Петру Великому суждено было сделать этот город памятником Богу и самому себе.

Тридцать один болотистый остров предстояло соединить мостами, возвести чудно изукрашенные великолепные дворцы и правительственные здания, разбить парки и бульвары. И сделать все это на европейскую ногу.

Только Петр, с его самолюбием, мог задумать подобное. Ему не давали покоя красоты Стокгольма, виденные в пору ученичества.

В который уже раз Россия отспоривала у мира то, что, как ей казалось, вернее, как она знала, по праву принадлежало ей.

Рим («Москва — Третий Рим, а Четвертому не бывать!») — отспорила.

И Венецию — отспорила. (Первая Венеция — итальянская, вторая — Стокгольм, называемый в допетровские времена Северной Венецией, третья — и есть Петербург). Кроме Петра вряд ли кто решится на такое дело.

Царь Петр строил город Святого Петра. Но, видно, не хватило праведников, и город не устоял.

Как, впрочем, и сама Россия. Представлявшаяся глыбой, она расползлась по ниточкам за несколько дней.

«Дурак спорить горазд», — говорил отец. Правда. За Рим спорили, за Венецию спорили… Да как… А Россию проспорили ни за что.

После моего отъезда из России прошло уже достаточно времени. В моем положении не странно, что за эти годы я узнала о русской жизни гораздо больше, чем знала, живя в Петербурге. В первые годы особенно, и понятно почему, разговоры среди эмигрантов велись исключительно о прошлом в России. Кто что сказал, кто чего не сказал, кто как поступил, кто как не поступил. Чем заслужили мы и Россия то, что с нами и с ней произошло.

К началу века Петербург впору было называть не Новой Венецией, а Новым Содомом.

Хлыстовские радения могли показаться шалостями в сравнении с тем, чем наполняли свой досуг (то есть дни напролет) столичные искатели удовольствий.

Несметные толпы веселых девиц ночами прогуливались по Невскому проспекту.

Полиция сбивалась с ног, следя за порядком в бесчисленных домах терпимости. Девушек для них привозили из Азии, Южной Америки и Африки, в том числе десятилетних, спрос на которых был весьма велик.

Зрители Порная покраснели бы, покажи им зрелища, которыми наслаждались завсегдатаи аристократических закрытых клубов.

Пределом могли служить лишь границы воображения.

Одним из самых популярных представлений подобного рода были сценки, изображающие совращения. От совращения малолетних до скотоложества.

Интересно заметить при этом, что члены столичных клубов никогда бы не признались в том, что стали развратниками. Происходящему они придавали роль какой-то эстетической игры. Явно полагая (когда дело касалось их самих), что наблюдать — не значит участвовать.

Публика, и дамы в том числе, еще вчера приходившая в негодование от откровений Мопассана, с патологической жадностью набрасывалась на литературу самого низкого сорта, не гнушавшуюся передачей грязнейших деталей.