Мирелла - Флор Веско

Мирелла так и стояла, с палкой наготове, навострив слух и следя за углами. Ничего. Ни шороха. В затишье чуялось ей дурное предвестье, будто крысы затевали какое-то коварство. Ее охватила смутная тревога. Она, одна, стояла посреди кладовой, и лукавый страх сжимал ее нутро. Что-то шло неладно. Но что – она не знала. И даже не могла укрепить дух песней – до того пересохло во рту и сдавило грудь.

Наконец она увидела их. Дыханье ее участилось. Три крысы пробежали мимо ее ног.

Уже много недель кряду наблюдала Мирелла стаи грызунов, все они были с темной лоснящейся шерстью и длинным серым хвостом, что взбивает пыль позади.

Но эти три были иными. Не наружностью: морды их были столь же шерстисты, что и у собратьев. Но повадкой. Они не копались, не замирали, нюхая воздух, не петляли. Они семенили по прямой, тихо, держась рядом и не меняя шага. Будто трое солдат, послушных приказам незримого полководца.

Крысы решительно направлялись к трапезной.

Зной не стих ни на чуть, и половине Гамельна не терпелось утолить жажду кружкой свежего ячменного пива. Лотхен, как капельмейстер, распоряжалась заказами. Она здоровалась, подмигивала, поводила бедром, но главное – не спускала взгляда с полов, посуды и съестного. Ее подручный бегал от стола к столу, держа над головой увесистый поднос со снедью. Посетители, сливаясь в единый оркестр, гоготали, хлебали из кружек, икали да бурчали чревом, шлепали друг друга по ляжкам, а рыгали с таким напором, что хоть дымоход продувай. Как добрые товарищи и лихие собутыльники, они чокались, чесались, обнимались, деля с соседом вшей и хмельную радость.

Мирелла наблюдала питейную залу, стоя за дверью кладовой. Тревога ее росла, и уже слышала она, как бьется в сжатых кулаках кровь.

По зале медленным шагом ступал человек в черных одеждах. На нем был долгий плащ, полы его касались сапог. Лицо скрывалось в тени капюшона. Он шел меж столов. Но никто не поднял на него взора. Все продолжали веселье, размахивая кружками как ни в чем не бывало. Мирелла оцепенела от страха.

За одним столом захмелевший выпивоха откинулся на спинку стула. Глаза его затуманились, на устах была блаженная улыбка; товарищи тем временем смеялись и пили напропалую.

Никто из них не обратил внимание на подошедшего черного человека. Он склонился над плечом выпивохи. Лица его Мирелле видно не было. Но ей почудилось, будто темный незнакомец что-то прошептал пьяному на ухо, после чего беспрепятственно удалился. Хмельной посетитель на стуле улыбался прежней блаженной улыбкой.

Когда незнакомец ушел, Мирелла смогла чуть перевести дух. Она вернулась в глубь кладовой. И простояла там, привалившись к стене, никак не в силах унять глухой тревоги. Наконец посетители схлынули, и подручный трактирщицы пришел отпустить ее.

Вечером она вскарабкалась в кормушку на стене сарая. Уже много лет не ощущала она себя такой маленькой и напуганной. Ей казалось, будто возвратилась она в младенческие годы, когда в одиночку плакала на тюфяке под раскаты грома. Она прижала Пана к груди и насилу заснула. И грезы ее полнились ужасными видениями.

С утра чугунное солнце, гнетом навалившееся на город, чуть разогнало ночные тревоги. Но помимо воли страх и неодолимая тяга влекли Миреллу вернуться к трактиру.

Он был еще заперт. В окно, чрез масляную бумагу, узрела она чистую и пустую трапезную залу. Подручный стлал на пол солому. Лотхен стояла за прилавком и с кем-то толковала. Мирелла сощурилась. Сгорбленная спина собеседника была ей знакома. Она знала всех горожан Гамельна, ибо участок ее менялся без счету, и за долгие годы она перетаскала воду всем. Наконец, проборонив всю память, она вспомнила.

То был могильщик. Мирелле хотелось бежать со всех ног, но вопреки собственной воле она стояла недвижно, точно камень.

Лотхен подозвала подручного. Вместе они скрылись на лестнице, а воротились, таща завернутое в простыню окоченелое тело. Могильщик принял жуткую ношу. Лотхен, с лицом весьма кислым, распахнула дверь и сопроводила его на улицу. Могильщик опустил тело на тележку. Край простыни отогнулся, обнажив лицо мертвеца. Мирелла не хотела смотреть на покойника, но не смогла отворотить взгляд. Она признала вчерашнего выпивоху, коему шепнул на ухо человек в черном. Шея его и щеки были сплошь в пятнах.

Увидав Миреллу, Лотхен вскричала:

– А ну, пошла вон, паршивка! Это ты на нас несчастье накликала! Где ты, там жди беды!

Она призвала могильщика в свидетели:

– И так всегда: что ни напасть, то эта девка рядом крутится… Точно знаю, это твоих рук дело, напакостить решила или заклятие какое придумала! Уж я-то тебя, гадину, вижу! Ведомо мне, как ты на свет явилась, диаволово отродье!

Мирелла вжала голову в плечи и пустилась наутек, не слушая дольше ее речей.

Весь день Мирелла слышала, как горожане шепчутся меж собой. Говорили о покойнике, а главное – о темных пятнах. Мирелла вспомнила незнакомца в черных одеждах. Уж не Диавол ли то был? И отчего никто, кроме нее, будто его не приметил? Но мысли эти вселяли такой ужас, что Мирелла старалась прогнать их прочь.

Весь Гамельн чего-то ждал. Ввечеру жители вновь столпились перед каланчой, призывая бургомистра. Бургомистр взошел на помост. Явление его, с головы до ног облаченного в боевой доспех, произвело сильное впечатление. Жители согласились меж собою, что вид у него воинственный. Они решили, что господин их готов одолеть любые невзгоды. И не подозревали, что под железной броней исходит он обильным потом.

– Любезные сограждане! – начал он. – Стенания ваши достигли моих ушей. Многие средь вас пребывают в беспокойстве. Urbs pestilentia adflicta est.

Поскольку никто в толпе не шелохнулся, бургомистр перевел:

– То есть в городе чума.

Ропот ужаса прокатился по толпе от сего страшного слова. Весь день жители шептали его друг другу. Теперь же бургомистр возвестил во всеуслышание: выходит, истинно так. Черная чума, переносимая заразными крысами, за считаные недели выкашивала целые города. Бургомистр поднял ладонь, призывая горожан к тишине.

– Но могу вас успокоить. Город у меня под надзором. Зараза задушена на корню. Мы схватили сеятелей чумы прежде, чем успели они довершить свои козни.

Он подал знак. Двое стражников вышли вперед. Они вели горстку мужчин и женщин в кандалах, с одичалыми лицами.

Первым на помост бургомистр велел ввести старого еврея, у коего не осталось родни и коего заметили, по бургомистровым словам, когда он отравлял соседскую воду. Старик стал возражать.

– Это всё сущая клевета! Сжальтесь, милостивый бургомистр! – взмолился он, простирая руки.

Стражи осадили его, огрев по макушке копьем. Толпа, изрядно разъярившись, осы́пала его бранью.

Следом по указу бургомистра ввели пятерых цыган. Двух женщин и троих мужчин, темных кожей и волосами, в весьма жалких обносках, – они озирались с видимой тревогой. Один из них принялся торопливо и долго говорить что-то на своем напевном наречии, но никто не понимал, что он там лопочет.