Мирелла - Флор Веско

Тот, знакомый, ответил на ее приветствие. Мирелла удивленно взирала на необычную бадью. Он разъяснил:

– Дужку я смастерил сам. Чтобы сподручно было нести втроем. Ибо, изволите видеть, на троих у нас лишь дюжина пальцев, вот мы и беремся все вместе.

Мирелла кивнула. Ее поразило и совокупное число их пальцев, но особо – как прокаженный обратился к ней на «вы».

Но, тут же позабыв удивление, она уселась вместе с ним на берегу, и они завели беседу. Разговаривать с кем-то, кто не злословит на ее счет, для Миреллы было ново и очень отрадно. Прокаженный был счастлив поговорить с кем-то, кто жил вне стен лепрозория, и восхищенные взгляды его спутников добавляли тому приятства. Поначалу те ошеломленно разглядывали юницу, что, завидев их, не бежит прочь. Изумление их еще усугубилось, когда открылось им, что перед ними сочинительница песни прокаженных. Всяк в лепрозории уже разучил ее. Услыхав сие, Мирелла зарделась от гордости.

По ходу беседы знакомец расспрашивал ее про Гамельн, про бургомистра, про совет. Мирелла отвечала как могла. Прокаженный понурил голову. Отголоски городского житья вогнали его в печаль и тоску.

– Прежде я был членом магистрата, – объяснил он.

Мирелла оглянула его, слабого, немощного, просто одетого. С трудом верилось, чтобы сей муж был некогда из первых богатеев Гамельна и заседал в совете.

Когда поразил его недуг, то, как и велит закон, был он изгнан из города. В церкви отслужили по нем заупокойную службу.

– Панихида прошла умилительно. Бургомистр сказал чу́дную речь. Супруга моя лила обильные слезы, держа на руках сынишку. В ту пору было ему всего несколько месяцев. Ныне, должно быть, годов уж пять или шесть. А потом мы вышли из церкви. Всё добро завещал я супруге, сбросил богатые одежды, украшения. Взамен наделили меня желтым балахоном, миской да трещоткой. Священник возложил мне на голову ком земли, показывая всем, что погребает меня, а после я ушел в лепрозорий.

Судьба прокаженного предстала Мирелле весьма суровой. Да, сама она знала нужду, но не страдала от нее, обыкнув с годами. Зато, на свое счастье, была здорова.

Она глядела вслед троим, что, хромая, несли полную свою бадью. Потом встрепенулась, вскочила и вернулась к трудам. Но прежде чем воротиться в город, она, любопытствуя, подошла к лепрозорию.

То было простое, длинное строение с белеными глинобитными стенами и крепкой сланцевой кровлей. Снаружи – ни души. Видно, больные, как и весь Гамельн, укрылись от зноя внутри. Мирелла оглядела огромную бочку близ дверей, назначенную собирать дождевую влагу. Бочка была пуста. Добрый десяток раз пришлось Мирелле ходить до реки, чтобы наполнить ее по края. Никто не видал водоноску за этим трудом. Она воротилась в Гамельн.

* * *

Солнечный зной отнимал у Пана последние силы. Руки тряслись до того, что ведра наполнял он лишь на четверть. А потому принужден был без конца бегать к речке. Он несся по Гамельну галопом, не разбирая дороги, и плескал по три глотка воды то тем, то этим, в награду собирая тумаки да попреки.

Колокол зашелся над воротами дома, где он не бывал прежде. Властный перезвон его подстегнул Пана, что кнут: мальчик ринулся к двери и ворвался вовнутрь, не глянув даже на вывеску. А на ней красовались пила, бритва и зуб.

Едва ступив за порог, Пан очутился в кромешной тьме. Ставни были затворены. После ослепительного солнца глаза его никак не могли приноровиться к темноте.

Во мраке раздался вопль. Пан отшатнулся. Зычный голос затребовал:

– Воды, воды!

Вздрогнув, Пан подчинился. Трясясь коленями, он побежал на голос, но от усталости, туманом застлавшей ум, забыл ведра у порога. Наконец глаза его стали хоть что-то различать в темноте. И он узрел мужчину сплошь в крови.

А вошел Пан в дом хирурга-брадобрея-зубодера. В Средние века всяк, кто был крепок телом и хоть сколько-нибудь смыслил в устройстве человеческого тела, мог объявить себя хирургом. Гамельнский хирург имел добрую славу: одним махом рвал он гнилые зубы, умел изъять жеребенка из чрева кобылы, когда та никак разрешиться не может, а однажды, по случаю, даже произвел трепанацию, пробуравив в черепе безумицы дырку штопором собственной конструкции. Случалось ему и брить бороды, и стричь волосы.

В сей день снесли к нему кузнеца: он стонал от боли, ибо на руку ему свалилась наковальня. Всё запястье было всмятку: нужно отсекать. Хирург со всею решимостью принялся пилить лучевую кость, но кровь хлестала изобильно. Ему нужна была вода, дабы промыть рану, ибо он не видел толком, где и пилит.

Больной лежал на столе. Подручный держал его за плечи, чтобы тот не противился. Окровавленная рука отведена была вбок, прочь со стола. Расшибленной частью лежала она на бочонке. Хирург-брадобрей пилил в просвете, на весу. Разъяренный тем, что воды всё нет, кровь брызжет ему в глаза, а зной прошибает реками пота, он зарычал. И, вновь ухватив пилу двумя руками, подналег.

От испуга Пан запнулся. Он угодил ногой в склизкую кровяную лужу и растянулся на полу. А плиты пола уложены были с легким уклоном, дабы легче было стекать крови, ибо, когда хирург трудился, струилась она вольной рекой. Пан соскользнул под стол.

Вдруг кость хрустнула под пилой. Влекомая своим движением, пила продолжила ход и наткнулась на детское бедро Пана, коего выворачивало наизнанку как раз под ней. Железо глубоко впилось в плоть.

Хирург-брадобрей разогнул плечи, ворча на путавшегося под ногами мальчугана. И тут узрел, что полотно пилы крепко засело у Пана в бедре. Он возопил в беспритворном восторге:

– Святая Пуденциана![4] Двоих разом! Двоих разом! Видал? – спросил он своего подручного.

Он был необычайно горд. Впервые провел он ампутацию сразу у двоих, одним махом. Если слух о том пройдет по Гамельну, верно, отбоя от желающих не будет.

Вот только бедро у мальца было лишь надрезано. И, дабы не запятнать грядущей славы, хирург схватил мальчугана. Недоделок он не терпел: надо было довершить начатое.

Как и во всякий день, Мирелла заглядывала набегами на Панов участок, остерегаясь лишь приближаться к трактиру, где ей были не рады. Стоило лишь напрячь уши: заслышав, как бьют на улице бессчетные колокола, гневно требуя воду, она бежала обслужить горожан, дабы хоть на малость облегчить ему спешку. Оттого и случилась она неподалеку, когда раздался его крик. Мирелла бросила ведра и вбежала в дом хирурга-брадобрея.

На миг она застыла. Ноги ее ступили в кровавую лужу. На большом столе покоился изнемогающий муж – у него недоставало одной руки. Рядом лежал Пан: близ первого больного казался он совсем крохой. От пояса книзу весь он был в крови. И что есть мочи бился в руках у подручного: тот силился уложить его смирно на стол.

– Надобно резать! – твердил хирург-брадобрей. – А то рана загниет. Потому кончай брыкаться и дай мне допилить, что начал. Дело пустяшное, раз – и всё, я уж почти всю мякоть отсек.