Намотало - Вероника Капустина

— Женщина, ваш билетик. Пенсионное предъявляем. Так. Спасибо, — слегка отстранить женщину ребром ладони, она нам больше не нужна, — Здесь у нас что? Так, собираемся, с вещами на выход. Здесь?

Зоя с Шурой стояли у двери, и, в общем-то, им и так сейчас было выходить. А пол остановки уже проехали. И Зоя напряглась и мысленно стала подгонять троллейбус: «Давай, ну давай же, сволочь! Что ты тащишься еле-еле, дрянь такая!». А Шура стоял и смотрел прямо перед собой, уже прекрасно понимая, что ничто не поможет. И в голове у него было легко и холодно. И чту делать, он не знал, поэтому решил не делать ничего. Просто ничего. Стоять. Молчать. На вопросы не отвечать. Ничего не подписывать.

Это он зря. Контроль мог простить, что не заплатил, наверно, даже простил бы, если бы Шура не нашел денег на штраф (а не нашел бы, это точно, на штраф уже не было). Выпихнул бы на следующей остановке — так это ничего: терновый куст нам, известно, дом родной. Но вот что молчит — этого ни один контроль не терпит. Молчаливых трудно контролировать.

— Он чего, глухой что ли? А, Лёха?

— Да похоже! Эй, мужик, у тебя что, уши заложило? Так мы сейчас ототкнём.

Зоя всё погоняла троллейбус, и, видимо, не только она одна, потому что сзади сильно напирали. Многим, очень многим хотелось выйти! Именно на этой остановке. Многим, что скрывать, было на руку, что эти двое молчали как придурки. Время работает на нас — это понимала студентка за спиной у Зои, понимали два парня справа от Шуры, и даже женщина предпенсионного возраста — цепенея совсем уж близко к выходу, на нижней ступеньке.

— Мужчина, платить-то собираемся? Что стоим-то, как пень? — контролеры уже сошлись, уже обрели друг друга, им больше не страшно было разминуться, они могли теперь по мужественной солдатской привычке пошутить перед штурмом:

— А он думает, что выйдет щас. Щас они скок — поскок, и всё, — думают.

И в тот самый момент, когда у троллейбуса вырвался вздох облегчения, и двери блаженно раскрылись, один из контролеров схватил Шуру за рукав. А тот, ни слова не говоря, как дернет рукой. И вышел. И Зоя за ним.

И контролеры вышли тоже. Даже, я бы сказала, выскочили. Потому что были очень рассержены. Нельзя так оскорблять человека при исполнении, и с этим любой согласится, сейчас уже — точно. И лет за двадцать до описываемых незначительных событий — тоже. Бывают, конечно, такие странные, переходные исторические периоды, когда что угодно готовы оправдать…

— Ты у меня заплатишь! — кричал контролёр. — Да я тебя… я тебя…

Вот до того, как они вышли на воздух, всё ещё можно было уладить. Сейчас на тротуаре у остановки уже шла потасовка. Но даже сейчас всё было, как теперь сказали бы, стабильно — они с Шурой просто вырывались, а те просто хватали их за что попало, наверно, чтобы получить с них штраф. Что же, люди работают. Уже не на рабочем месте, правда. Но иногда приходится и перейти гос. границу, чтобы лучше защитить свою территорию.

Но в какой-то момент Зоя видит, как один из контролеров, не говоря худого слова, да и просто никакого не говоря, чего с врагом говорить, вот и Шура того же мнения, бьет Шуру по очкам. Очки не разбиваются, Шура даже успевает их поймать на лету, но никогда не знаешь, в какой именно момент в тетках проснётся вековой инстинкт — это кто тут тронул детёныша моей стаи! И Зоя, отбившись от второго контролера, подскакивает к первому, как его, Лёхе, кажется? — и, он же не ожидает от бабы — очень сильно его толкает, а, пожалуй, даже, как бульдозер, вывозит его на проезжую часть. Визг тормозов. Крики. Ужас на лице киоскерши. Ещё Зоя помнит безумные, удивленно глядящие на неё светло-серые глаза второго. Сколько раз замечала: очень трудно понять друг друга людям с разным цветом глаз! Если что-то не идёт, не складываются отношения — смотри глаза! Как общаются между собой, например, голубоглазый и зеленоглазый — это вообще уму непостижимо. Да и у Зои с контролером расклад тоже был не из лучших. И он ее взгляда действительно недопонял. Потому что если бы понял до конца, точно убил бы на месте. Несмотря на столбняк.

Они уходили (хотелось, хотелось побежать, но удержались), а контролеры, вернее, второй — первый еще не оправился от испуга, долго кричал им вслед, чту именно он будет делать, если доведётся, лично с Зоей, и что бы он сделал, если бы довелось, с Шуриной мамой, да и с ним самим тоже…

Вообще-то, они тогда ехали разводиться. И развелись очень скоро. А перед этим, и даже после этого долго ругались, страшно орали друг на друга, изо всех сил старались уязвить друг друга побольнее. Причем, она ругалась, может быть, не так и зло по сути, но совершенно непотребными словами, которых невесть откуда набралась, даже странно. Иногда вдруг такое выдавала, и до того это нелепо у нее получалось, что он даже посреди скандала не мог удержаться от восхищенного смеха. То есть смеяться себе не позволял, конечно, чтобы не сбиться и не потерять мысль, но фыркал в сторону. И они ненавидели друг друга по-настоящему. И у каждого из них были все основания ненавидеть другого. За обманутые ожидания (как будто бывают другие), потраченные зря годы (как будто их можно потратить не зря), взаимные обманы и унижения, и прочую дребедень, из которой на девять десятых и состоит жизнь. И развелись. Но, странно: Зоя потом рассказывала мне о своем разводе, как о чем-то естественном, очень закономерном, почти безмятежно рассказывала. Что называется, спасибо контролю. Ещё раз опытным путём доказано — непозволительно бить по очкам. Даже если за ними незнакомые глаза чужого цвета. Ну и, конечно, хорошо, что машина не задавила Лёху! Вовремя затормозила. Потому что если бы задавила, или хоть задела, то Зою точно бы посадили, свидетелей было хоть отбавляй, и тогда бы они точно не смогли развестись — Шура бы ее не бросил в таком положении, так в нормальных стаях не принято.

Они появляются, когда сходит снег, идут сначала вдоль дома, потом сворачивают к Институту Метрологии и пропадают из виду. Дальше их видят уже те, кому на вокзал. Эти двое, впрочем, никогда никуда не уезжают. Да, они медленно стремятся к вокзалу и, как правило, доходят до него, садятся там на скамейку на платформе и сидят некоторое время. Потом возвращаются той же дорогой. Некоторые пробовали считать их безумными, но не получилось. Обыкновенные женщины — мать и дочь. Только очень, очень усталые, — мать, пожалуй, нормальной возрастной усталостью, а дочь — не понятно от чего.

Мамы обеих Оль и Алеши, живя в одном доме, ухитрились родить своих детей в один год и один месяц. Они ставили коляски в прогорклый снег у подъезда, чтобы солнце падало на одинаково приплюснутые младенческие носы, и все это выглядело как утроенная картина Левитана «Март». Когда дети перекочевали из пеленок на горшки, одну из Оль срочно пришлось переименовать в Лялю — мещанское имя в кудряшках.

Пятилетний Алеша ждал смерти. Он съел немытое яблоко. Ляля ясно сказала:

— Съешь немытое — умрешь.

— Сразу?

— Через десять минут.

Что, интересно, заставило Алешу играть со смертью? В десять лет он с таким же спокойным отчаянием направит свой новенький двухколесный велосипед с крутой горки и… отделается несколькими ссадинами. Правда, с мамой случится сердечный приступ. Но сейчас ему пять и Ляля с интересом смотрит, как он дожевывает последний кусок. Легкий и холодный, Алеша идет в кухню. Ляля застыла в дверном проеме и комкает подол платья.