Намотало - Вероника Капустина

Она пошла менять деньги. До ближайшего супермаркета было порядочно, и теперь у нее под дверью, в поликлинике, выстроится очередь, и двое пожилых мужчин будут громко переговариваться о том, кто из них сколько раз за ночь встает в туалет, потому что именно это важно, а не плечо и спина, из-за которых их послали на массаж.

Лицо у нее, пока она шла до супермаркета, было странное и нелепое: зубы плотно сжаты, и даже челюсть немного выдвинута вперед, а вот глаза широко-широко раскрыты, что все-таки обычно свидетельствует о растерянности. И она все время как-то озиралась что ли, и слегка дрожала, будто опасаясь, что откуда-нибудь ещё пообещают дверью по голове. Она почти не сомневалась, что кассирша в супермаркете тоже скажет, что сдачи нет, и рука с купюрой непроизвольно дрогнула, и она за эту дрожь стала презирать себя ещё больше. Но кассирша равнодушно отсчитала несколько сотен.

Она вернулась на остановку с жидкостью для мытья посуды, пачкой печенья и рулоном туалетной бумаги «Мягкий знак». Везти всё это на работу, а потом обратно было неудобно и глупо, но просто попросить кассиршу разменять купюру она… ну не могла! Она открыла дверь следующей маршрутки — тот, первый, уже уехал, конечно, да и не села бы она к нему — и услышала от рыжеусого красавца:

— Я вас не повезу.

Холодно так и с большим профессиональным достоинством.

— Почему это?

— Научитесь сначала с водителями разговаривать.

Значит, тот вышел и предупредил следующего, чтобы эту суку не вёз. Единственное, что она могла сделать, прежде чем идти искать другой вид транспорта (а те двое пожилых мужчин уже у начмеда — выясняют, почему ее нет на рабочем месте), это обойти машину спереди, наклониться чуть больше нужного и с преувеличенным вниманием посмотреть на номер. И тут же, разумеется, забыть его на нервной почве. Это сработало — из окна маршрутки она получила ещё несколько обещаний. Ни один водитель не выносит противодействия. Даже такого слабого. Может быть, слабого — особенно.

Когда в неторопливом муниципальном автобусе из её неестественно широко раскрытых глаз наконец потекли слезы, она поняла, что ненавидит не хамов, не водителей маршруток, а… мужчин. Мужчин вообще. Их силу и спокойствие. Их солидарность и мужскую дружбу: «Я вас не повезу». Их «разговор окончен». Их раздражение, когда пытаются дать слишком много. Им столько не нужно. У них сдачи нет.

— Я не хочу больше разговаривать, — преувеличенно вежливым голосом сказал ей не далее как вчера один из них.

— Да? А я тебя всегда выслушивала!

— Я устал и не могу больше говорить.

Он даже не узнает, что ее обещали ударить по голове, потому что она не сможет ему этого сказать — не станет слушать. Даже если ее ударят по голове, он об этом узнает очень нескоро. Она прикинула, какими путями он сможет узнать это, и поняла, что никакими. Она представила себе, как лежит в больнице с забинтованной головой, такой бритый космонавт, укрытый серым, колючим, вонючим одеялом, а он пьёт чай, сдаёт проект, гуляет с собакой, звонит кому-то по мобильному, и ничего про нее не знает, потому что он хозяин жизни и однажды решил, что разговор окончен. И она очень забеспокоилась. Что можно сделать, чтобы всё-таки узнал? Ничего! Она подумала обо всём: о своих знакомых, которые все, как выяснялось теперь, были людьми деликатными, и ни один из них не позвонит ему и не крикнет запальчиво в трубку: «А знаешь? Её ударили по голове! Из-за тебя!», о его знакомых, которые из мужской солидарности, даже если они женщины, теперь и кивать ей при встрече не будут, о его страшной занятости — ему и вспомнить о ней будет некогда, и главное, о том, что сама она из больницы позвонить ему не сможет, никак не сможет, ибо сказано уже: «Я не хочу больше разговаривать», и теперь никогда нельзя будет разговаривать… Это насовсем! Проломленная голова не поможет. Не учла она только одного. Что, будучи хозяином жизни, он оставлял за собой право в любой момент передумать. Передумать не разговаривать. И пока она, зарёванная, позабывшая включить мобильный телефон, ломает голову над жизненно важной проблемой, он звонит ей в пятый раз, с простым и глубоко оскорбительным в данной ситуации вопросом: «Как дела?».

Он простил ее быстро. Сначала, конечно, сердился. Тем более, почти сразу как отъехали, — пробка. Долго стояли. Но пробка рассосалась, пассажиры повеселели, небо прояснилось, он врубил «Дорожное радио», послушал радостно-возбуждённое «Ни минуты покоя, ни секунды покоя…», и легко и благородно подумал: «Да чёрт с ней! Баба без мужика, вот и бесится». Плюнуть и растереть. И тут же впилился в автобус, въехал лбом в лобовое стекло, а ему показалось, что это оно на него наехало. Ему долго-долго бинтовали голову, почему-то очень долго. Тошнило. Стол, медсестра в белом платье, мысли — всё кружилось, но он ухватил одну мысль и цепко держал её за хвост: впереди никто, кроме него, не сидел. На тех двух передних, самых опасных сиденьях не сидел никто! Странно, обычно садятся. А сзади-то все отделались ушибами. Таскать его не будут.

— Возьми билет.

— Не возьму!

— Возьми, идиот. Здесь проверяют. Мне Ирка говорила.

— Не возьму, я сказал. Перебьются.

Не иметь денег в молодости — даже трогательно. Не иметь денег и дальше — стыдно. В этом даже не полагается признаваться. Но речь пойдет, правда, о других временах, о начале девяностых двадцатого века. Всё было настолько поставлено с ног на голову, что одна знакомая, очень приличная и не слишком молодая дама, с веселым азартом рассказывала мне, как студенты, следующие до железнодорожной платформы Университет, сговариваются и на остановке выбрасывают из вагона ненавистных контролеров. Если безбилетники — постарше, дело, конечно, другое, но и тех бы тогда поняли. Но некоторые обманывают государство прямо с каким-то остервенением. Как подростки, которые не грубят, не хамят, а просто делают по-своему, а что думают — вообще непонятно, видимо, что-то злое. Действительно, как дети. Как будто не выплывет. Как будто не застукают.

Зоя не очень настаивала, чтобы он взял билет. Она настолько не настаивала, что даже странно, что он не взял его из духа противоречия. Но, видимо, оба были очень заняты совсем другими мыслями, а сэкономить решили по привычке, тем более, повторяю, времена были такие, что экономия выходила, и существенная. И вот он появился, контроль, един в двух лицах. Тогда, дорогие мои, лица были не те, что нынче — не тётенька с сумкой через плечо, она же и кондуктор. А два здоровенных лба в тулупах, то есть, в дубленках, конечно, но они сидели на них как тулупы. Потому что стояла зима. Такая, что ваша кожа, вполне здоровая, казалось бы, кожа, начинала чувствовать себя как сплошная подсыхающая ранка, именно ещё подсыхающая, а не подсохшая, саднящая постоянно. И душа тогда вот так же неприятно саднила. Всё время. Теперь просто болит, и это в каком-то смысле лучше.

Двое контролеров двигались к центру, выйдя из противоположных концов троллейбуса. Они как будто рвались друг к другу. Как если бы давно друг друга любили, а весь этот человеческий подлесок мешал им соединиться, им, двум красивым и сильным молодым особям. Они друг к другу стремились, и потому требовали, чтобы билет предъявили быстро, без промедления, ждать не хотели ни секунды: