Кроха - Эдвард Кэри

Наконец вдалеке раздался стук башмаков, звонко топотавших по мостовой, потом стук приблизился и прекратился. Мужской голос заговорил по-французски. Я подняла глаза и увидала Луи-Себастьяна Мерсье в башмаках, уже без нахлобученных мешков: покрытые слоем грязи, они были выставлены напоказ. К счастью, Мерсье вспомнил немецкий.

– Берн, не так ли? Что вы здесь делаете? Это же мой дом.

– Вы мне посоветовали, – начал Куртиус, – приехать в Париж. Путь оказался длинный, сударь, очень длинный.

– Я вам посоветовал? – удивился Мерсье. – Как приятно, что люди иногда меня слушают. Вы здесь на несколько дней?

– Я сбежал, сударь, – ответил Куртиус. – И не собираюсь туда возвращаться.

– Значит, вы к нам надолго, не так ли? Хотите, чтобы я о вас написал? Чем я могу быть вам полезным?

– Я леплю – то есть я лепил в Берне – головы.

– Да, да, я помню. И вы приехали сюда лепить головы? Только на сей раз парижские головы, головы людей значительных. Вы могли бы, к примеру, подумать о моей голове.

– Я предпочитаю головы, – подтвердил Куртиус.

– Вам есть где жить? – спросил Мерсье.

Куртиус отрицательно помотал головой.

– Послушайте моего совета. Для начала вам лучше найти жилье. Как у вас с деньгами?

– Я делаю головы. Я это умею.

– Это вы так считаете. И еще вы привезли с собой этого ребенка. Эту малышку с дерзким личиком, эту крошку с возмутительной внешностью.

– Ее зовут Мари.

– Она – крошечный выкрик! Крошечный протест. Крошечное оскорбление. Во всяком случае, крошечное нечто. Да, мне нравится Крошка. Крошка – так я буду ее называть.

– Она моя.

– Неужели?

– О да, безусловно.

– Тогда вам бы лучше добиться здесь успеха. А не то к армии парижан добавится не один, а два несчастных голодающих.

– Мне пришлось взять ее с собой.

– В самом деле? Это был акт милосердия, так?

– Она бы безусловно погибла в больничной прачечной.

Я бы погибла, мелькнула у меня в голове мысль, под горой грязных простыней? Но какое будущее ждет нас в городе, куда нас занесло? Насколько длинной окажется эта веревка?

– Ну, полагаю, ее бы там по крайней мере кормили, – заметил Мерсье, – у нее была бы работа.

– Вы же сами посоветовали мне сюда приехать. Больше мне ехать некуда.

– Безусловно, есть. Несомненно, есть.

Мерсье сказал Куртиусу, что тот, хотя и весьма беспечный человек, все же весьма отважный, и что хотя Париж перенаселен, здесь вообще-то можно найти немало мест обитания, еще не занятых, и даже множество таких, где знающий свое дело человек мог бы устроиться и жить, даже со служанкой, весьма припеваючи. Вакантное жилье нередко привлекает внимание пешеходов благодаря клочкам бумаги, прилепленным к дверям или стенам домов. Мерсье начал перечислять Куртиусу комнаты, свободные для съема. Можно поселиться в доме у кожевенных дел мастера – это около реки, хотя дом пользуется дурной славой: несколько лет назад один тамошний постоялец умер во сне, и его кожа приобрела странный оттенок. Куртиусу это совсем не понравилось. Имея немалый медицинский опыт, заявил Мерсье, Куртиус мог бы подумать о комнатах во втором этаже дома цирюльника. Нет, наотрез отказался Куртиус, который и слышать не хотел о чем-то, связанном с врачебным делом, решив раз и навсегда покончить с этой профессией. По той же причине он отказался и от размещения у производителя лекарственных снадобий, торговца ножами, торговца эликсирами и гробовщика. Наконец Мерсье предложил квартиру, которой владела дама, вдова, чей покойный супруг занимался портновским делом. С нею в доме проживал также сын, обучающийся тому же ремеслу.

– Дама? – переспросил Куртиус.

– В Париже немало подобных созданий.

– Но я не имею дел с женщинами!

– А как же Крошка?

– Ну, она, полагаю, не в счет. Это же восьмилетняя малышка Мари, и она меня не пугает. Иногда я даже забываю, что она относится к женскому полу, вообще она мне представляется бесполым существом – или существом особого пола. Есть люди мужского пола, женского пола и Мари. Она – моя Мари.

Да, я принадлежала ему. Я это знала. Больше ничего не имело значения.

– И к тому же, – добавил Куртиус, – мне вполне достаточно ее компании. Нет, я не веду дела с женской половиной человечества. Никогда.

– Вам что, не нужна моя помощь? – спросил раздраженно Мерсье. – Тогда я войду к себе в дом и запрусь там.

– О да, еще как нужна, прошу вас! Мне нужна ваша помощь! Ладно, пусть будет женщина! Пусть так.

– Вдова портного.

– Ладно, хорошо. Пусть будет так.

– Отлично. Тогда решено. Я позову двуколку.

– О, Боже!

– Теперь, – заметил Мерсье, – коль скоро вы оказались в Париже, жизнь для вас, можно сказать, только начинается. Обо всем, что было до этого, можно позабыть. Да поглядите на себя со стороны: вы же как невинные дети, впервые оказавшиеся в магазине игрушек, где у вас разбегаются глаза. Вы совсем еще не разбираетесь в игрушках, и приятелей для игр у вас нет… Но у вас будет предостаточно времени, чтобы в этом во всем разобраться. Пойдемте, пора знакомиться!

Мерсье нашел для нас двуколку, за которую пришлось выложить еще денег. Мы быстро покатили по извилистым улочкам и наконец добрались до нужного дома. В тесно застроенном квартале в середине рю дю Пти-Муан, что в предместье Фобур Сан-Марсель, стоял угрюмый домишко, на фасаде которого на двух ржавых проволочках болталась кривая вывеска с единственным словом, выведенным черной краской. Слово на вывеске было: TAILLEUR. Портной. Во всех окнах висели засаленные черные куски ткани, и весь дом, казалось, был затянут черным. Здесь недавно умер портной. Мерсье протянул руку к двери. Когда он ее толкнул и открыл, дважды звякнул колокольчик, прорезавший кромешную тишину. Звук был печальный, два скорбных звяканья, словно проговоривших: «Это… Больно…» Потом я привыкну к этому колокольчику, к его глуховатому, словно задеревенелому дробному звяканью, похожему на стук почечного камня, который хранился у Куртиуса в Берне. Наконец кто-то подошел к двери. Это был мальчик без особых внешних примет – с бледным, пресным лицом: должно быть, сын вдовы. Мерсье заговорил с ним, и через несколько мгновений мальчик все с таким же пресным лицом чуть кивнул, развернулся и исчез во тьме. Мы двинулись следом за ним по темному коридору. Дом был объят горем, не слышалось ни звука, только тихое шуршание платья Мерсье, шагающего вперед, даже его башмаки ступали бесшумно по покрытому ковром полу. Было темно, и пахло затхлостью. Не только окна были задрапированы черным, но и, казалось, все предметы обстановки облачены в черные саваны – в темном доме не виднелось ни одного угла. Продвигаясь ощупью вдоль темных стен, мы миновали задние комнаты, пока не очутились в помещении с одинокой свечой, которая тускло освещала множество рулонов темной ткани. Когда сын портного приблизился к одной штуке ткани, та чуть шевельнулась, из нее высунулась рука и нежно коснулась преснолицего мальчика, и я заметила, что тот вроде как назвал эту гору ткани «маман» и что в ней пряталась женская фигура – вдова, которая медленно повернулась к нам. Голова Шарлотты, или вдовы Пико, чуть не утонула в огромном черном капоре, и ее лицо с обеих сторон было стиснуто жесткой траурной тканью, хотя две пряди волос упрямо выпростались наружу и обрамляли ее крупные щеки. У нее были полное красное лицо, большие губы и глубоко посаженные темные глаза. В лице вдовы угадывались почти неуловимые приметы девичьей внешности, так что можно было вообразить себе ее в дни юности, прежде чем зрелость начала накладывать на внешность свой отпечаток. Женщину нельзя было назвать непривлекательной, но, казалось, годы тревог неумолимо вытеснили ее прежнюю красоту. Мерсье объяснил вдове, что мы пришли снять у нее комнаты.