Закон Моисея - Эми Хармон

своих тонких плавках. Я взял Джорджию за руку и без предупреждений нырнул, затягивая нас обоих на чернильную глубину. Вопли Джорджии поглотил поток воды, сомкнувшейся над моей головой, и я отпустил ее руку, чтобы всплыть на поверхность.

Мы начали отплевываться – я от страха, Джорджия от смеха, – но он был таким заразительным, что вскоре я присоединился к ней. Она брызгала в меня, трещала без умолку и дурачилась в подрагивающих тенях, что выплясывали на стенах. Как ни странно, нам было совершенно комфортно в компании друг друга, и мы плавали очень долгое время, не заботясь ни о позднем часе, ни о том, что нас могут найти.

Только облокотившись на выступ, чтобы немного передохнуть, я заметил переливающиеся блики воды на стене перед собой, из-за чего она будто сияла. Я вытянул руку и провел по ним пальцем, гадая, как бы передать это сияние краской. Джорджия пристроилась рядом и наблюдала, как я вырисовываю невидимые линии.

– Когда ты берешься за новую картину… у тебя есть для нее задумка? Или ты просто отдаешься на волю сердца? – тихо спросила она.

Хороший вопрос, даже милый, и ее доброта послужила ключиком к чему-то внутри меня, что, как правило, я предпочитал держать взаперти. И все же свой ответ я подбирал тщательно, не желая полностью ей открываться и портить этот момент горькой правдой. Но в то же время мне не хотелось врать и омрачать воспоминания об этом дне.

– Я вижу многое… чего не хотел бы видеть. Мою голову затапливают образы, о которых я предпочел бы не думать. Галлюцинации, видения… или же у меня просто слишком бурное воображение. Ты как-то сказала, что у меня ломкий разум, но не он один. Небо тоже покрыто трещинами, и порой я вижу, что находится по другую сторону.

Я украдкой посмотрел на Джорджию, чтобы проверить, не напугало ли ее мое признание. Но она выглядела не напуганной, а заинтригованной, восхищенной. Прекрасной. Воодушевившись ее реакцией, я продолжил:

– В детстве я часто боялся. Когда я приезжал на лето к Пиби, она пыталась успокоить меня сказками. Библейскими историями. Она даже рассказала мне о Моисее – младенце, которого нашли в корзине, прямо как меня. Кстати, так я и получил свое имя.

Джорджия кивнула. Все это знали.

– Бабушка зачитывала мне их, чтобы отвлечь на мысли о чем-то приятном. Но по-настоящему все изменилось, когда она показала мне картины. У нее была книга с сакральными произведениями искусства. Кто-то пожертвовал ее церкви, но Пиби забрала книгу домой, чтобы никто не оскорбился из-за иллюстраций с обнаженными белыми людьми. Она зарисовала все причинные места черным маркером.

Джорджия рассмеялась, и у меня перехватило дыхание. От ее смеха, грудного и мелодичного, мое сердце начало раздуваться, как воздушный шарик, увеличиваясь и увеличиваясь в размерах, пока мне не стало трудно дышать.

– Значит, тебе приглянулись те картины? – поторопила Джорджия, когда я слишком долго простоял в молчании.

– Ага.

Она снова рассмеялась.

– Но не из-за голых людей! – я почувствовал себя нелепо и начал заливаться краской. – Мне нравилась красота. Цвета. Страдания.

– Страдания?

– Они не имели ко мне никакого отношения. Эти страдания были очевидны каждому, не только мне. И никто не ждал, что я каким-то чудом решу все проблемы.

Взгляд Джорджии прошелся по моему лицу – мимолетно, словно шепот – и тут же вернулся к моим пальцам.

– Ты когда-нибудь видела «Пьету»? – Я хотел, чтобы она вновь взглянула на меня, и добился своего.

– Что это? – спросила Джорджия.

– Ее создал Микеланджело. Это скульптура Девы Марии, держащей Христа. Ее сына. После его смерти.

Я замолк, сам не зная, зачем ей об этом рассказываю. Что-то мне подсказывало, что Джорджию это мало интересует. Но я все равно продолжил:

– Ее лицо, лицо Мадонны… оно такое прекрасное. Умиротворенное. Сама скульптура мне не очень нравится, но лицо Марии просто невероятное. Когда образы в моей голове становятся невыносимыми, я вспоминаю о ней и пытаюсь думать о чем-то другом. О красках и игре света в картинах Мане, о деталях в картинах Вермеера. Он прорисовывал все до мельчайших подробностей: маленькие трещинки на стене, пятно на воротнике, один гвоздь – и в этих мелочах, в их идеальной простоте, присутствует своя красота. Я пытаюсь потеснить этими мыслями те, что не могу контролировать, что не хочу видеть, но вынужден… беспрерывно.

Я наконец замолчал. Мое дыхание сбилось, язык будто онемел, как если бы я исчерпал свой дневной лимит слов, и мои губы ослабли от нагрузки. Не помню, когда я в последний раз столько говорил.

– Идеальная простота… – выдохнула Джорджия.

Она подняла руку и провела по влажной дорожке, которую я вывел пальцем, будто тоже хотела рисовать. А затем твердо на меня посмотрела.

– Я очень простая девушка, Моисей, и всегда ею буду. Я это понимаю. Я не умею рисовать. Не знаю, кто такой Вермеер или Мане. Но если ты считаешь, что в простоте есть своя красота, это дает мне надежду. И, возможно, однажды, когда тебе потребуется сбежать от страданий в твоей голове, ты подумаешь обо мне.

В тени ее карие глаза казались черными – того же цвета, что и вода, в которой мы купались, – и я слепо пытался найти какую-то опору, чтобы не утонуть в них.

Правая рука Джорджии по-прежнему была прижата к стене рядом с моей, и я начал обводить ее пальцы – как ребенок обводит мелками свою ладонь, вверх, вниз и вокруг, – пока не остановился у большого пальца. Затем легонько, как перышко, поднялся к ее плечу. Очертил хрупкие ключицы, продвигаясь ко второму плечу, и спустился вниз по левой руке. Нащупав ее пальцы, я переплелся с ними своими и крепко сжал. Я ждал, что она подастся вперед и прижмется ко мне губами, возьмет контроль над ситуацией, как обычно. Но Джорджия не двигалась – просто держала мою руку под водой и наблюдала за мной. И тогда я сдался. С превеликим удовольствием.

Ее губы были мокрыми и холодными, как, наверное, и мои. Но тепло ее языка поприветствовало меня жаркими объятиями, и я прильнул к ней со вздохом, который непременно бы меня опозорил, если бы она не вторила ему своим собственным.

Джорджия

Мы с Моисеем наблюдали, как мои родители проводят сеанс иппотерапии с небольшой группой наркоманов из реабилитационного центра Ричфилда, находившегося в часе езды южнее Левана. Раз в две недели к нашему дому подъезжал фургон с молодежью – детьми моего возраста и чуть постарше, – и на протяжении двух часов родители позволяли им общаться с лошадьми в круглом загоне,