Записные книжки - Уильям Сомерсет Моэм

* * *

Встречаются люди, которые на слова «Здравстуйте! Как поживаете?» отвечают «Спасибо, очень хорошо». До чего же они тщеславны, если думают, что их здоровье кого-то волнует.

* * *

Самое трудное для человека — признать, что он не в центре мирозданья, а на его периферии.

* * *

Шотландцы, по-видимому, считают свою национальную принадлежность собственной заслугой.

Конец жизни. Напоминает чтение книги на склоне дня; сначала читаешь, не замечая, что свет тускнеет, а потом, прервавшись на миг, видишь, что день угас; тьма сгущается, и ты уже ничего не можешь прочесть, страница утратила смысл.

* * *

Карбиз-Уотер. Шафранные и зеленые тона утесника. Кто-то, собрав букетик вереска, обронил его в траву; вереск увядал, блекло лиловея, словно символ пришедшей в упадок имперской мощи.

Памятник. Он стоял на холме, возвышаясь над долиной и морем; Хейл с неспешно текущей через него рекою походил на итальянский городок, пестрый и веселый, даже несмотря на хмурое небо. Вокруг постамента лежали сухие землисто-бурые листья папоротника, они приглушали шаги; из летних растений папоротник увядал первым, застуженный мягким сентябрьским ветром.

Джоаннес Нилл, 1782 г. Что это был за человек? Воображение рисует желчную унылую личность, каких немало породил восемнадцатый век своей чрезмерной упорядоченностью и педантизмом. Тот век чахнул от недостатка свежего воздуха. Он лишь пригубил чашу, из которой елизаветинцы черпали многоцветную радость бытия, а следующее поколение, хлебнув, воспламенилось жаждою свободы; но потом вино в чаше выдохлось, осадок на дне отдавал лишь хандрой.

* * *

Летом мертвые деревья казались неуместными, они мрачно, невпопад темнели среди веселого разноцветья, столь свойственного Корнуоллу в июне; зато теперь вся природа стремилась к гармонии с ними, а они, сучковатые и безлистые, стояли спокойно и молча, будто с удовлетворением сознавая незыблемость порядка вещей: цветы и зеленая листва хрупки и эфемерны, как бабочки и легкий апрельский ветерок, а они прочны и неизменны. Тишина повисла такая, что, казалось, слышно, как хлопают крыльями грачи, перелетая с одного поля на другое. Невероятно, но мне почудилось, что в этом безмолвии до меня доносится призывная песнь Лондона.

Небо хмурилось, тяжелые дождевые тучи неслись над вершинами холмов; и к концу дня полил дождь, мелкая корну-олльская морось; она пеленой висела над землею, пропитывая все вокруг, словно человеческая скорбь. Окрестности утонули во тьме.

* * *

Ветер пел сам себе, как молодой крепкий пахарь, легко шагающий по полю.

* * *

Землю окутал молочно-белый туман, непроглядный и одновременно странно прозрачный,

* * *

Джереми Тейлор. Пожалуй, не найти писателя, о котором с большим основанием можно было бы сказать: стиль — это человек. Читая «Благочестивую смерть», с ее неторопливым ритмом и классическим стилем, с ее легкой плавной поэтичностью, без труда представляешь себе, что за человек был Джереми Тейлор; а если вникнуть в обстоятельства его жизни, то напрашивается мысль: писать он мог только так, как писал. Он был прелатом эпохи Карла I, жизнь его текла спокойно, в умеренном богатстве и тихом самодовольстве. Таков же и его стиль. Он не похож, как у Мильтона, на бушующий поток, рвущийся сквозь препятствия почти неодолимые; скорее, он напоминает ручей, с веселым журчанием бесцельно струящийся по плодородному лугу, усыпанному душистыми весенними цветами. Джереми Тейлор не умеет ловко жонглировать словами, он охотно пользуется ими в самых привычных значениях. Эпитеты его редко блещут изысканностью, редко открывают в описываемом новые, неожиданные свойства; он употребляет их исключительно для красоты, повторяя их снова и снова, словно это не точно обозначенные неотъемлемые признаки предмета, а всего лишь привычные спутники существительных. А потому, несмотря на чрезвычайную цветистость слога, создается впечатление простоты. Кажется, будто автор использует первые пришедшие на ум слова, и речь его, при всем изяществе оборотов, имеет налет разговорности. Возможно, тому способствует также постоянное повторение союза «и», создающее впечатление безыскусной простоты. Благодаря длинным придаточным предложениям, тянущимся друг за другом цепочкой, которой, кажется, не будет конца, возникает ощущение, что письмо его не требовало ни малейших усилий. Оно походит на речь добродушного, многословного пожилого священника. Впрочем, порою бесконечные периоды — придаточные предложения в них цепляются друг за друга без особой заботы о смысле и еще менее о построении фразы — держатся только на вольно расставленных знаках препинания; если же эти периоды перестроить, то получатся сжатые, хорошо скомпонованные абзацы. При желании Джереми Тейлор умеет связывать слова не хуже других, и тогда возникает замечательно музыкальная фраза. «Тот, кто желает себе легкой и счастливой смерти, должен со всею возможною осмотрительностью сторониться жизни праздной, изнеженной и чувственной; жизнь его должна быть суровой и праведной, проводимой в христианском благочестии, в рачительной скромности, в соблюдении христианского закона; жизнь, полная борьбы и здравомыслия, трудов и бдения». Впрочем, частенько фраза увлекает его, и тогда одно «и» громоздится на другое, одна мысль цепляется за другую, смысл уже невозможно уловить, и предложение вдруг невразумительно обрывается, неоконченное, неполное и грамматически неправильное. Иной раз, впрочем, эти необъятные периоды строятся на редкость искусно; и в длинной цепочке придаточных эпитеты и разнообразные по форме уточнения располагаются и варьируются с большим изяществом и ловкостью.

Но главное очарование книги «Благочестивая смерть» заключено в общей атмосфере, благоуханной и строгой, спокойной и утонченной, как старинный парк; и еще более — в дивной поэтичности отдельных фраз. Нет страницы, где не встретишь удачного выражения, как-то по-новому расставленных привычных слов, обретающих вдруг необычную выразительность; не столь уж редко встречаются яркие фразы, перегруженные деталями, как вещица в стиле раннего рококо, когда не знали меры в украшениях, удерживаясь тем не менее в пределах отменного вкуса.

В наше время, подбирая эпитет, добросовестный писатель ишет (как правило, напрасно!) слово, которое представило бы описываемый предмет в новом свете, открывая у него никогда прежде не замеченные свойства; а Джереми Тейлор даже и не делает подобных попыток. Он использует то прилагательное, которое первым приходит ему на ум. Можно описывать море тысячью разных эпитетов, но если вы мните себя тонким стилистом, то будете старательно избегать одного — эпитета «синий», однако же именно его Джереми Тейлор считает наиболее подходящим. Он не обладает разящим слогом Мильтона, искусством поэтически соединять существительные и прилагательные, наречия и глаголы, образуя невиданные прежде сочетания. Его проза не удивляет никогда. Его воображение лишено силы и смелости. Он довольствуется торной дорогой, используя попадающиеся ему готовые фразы и выражения; главная же особенность его стиля состоит в его кротком буколическом взгляде на жизнь. Он приветливо взирает на мир и воспроизводит его точно и безыскусно, однако, желая угодить читателю, старается представить его как можно более живописно.