Горячее молоко - Дебора Леви

Гомес — шаман? Роза озвучивала эту идею.

Мне уже было наплевать на двадцать пять тысяч евро, которые мы с таким трудом наскребли, чтобы ему заплатить. Пусть забирает мой дом. Если он убьет оленя и приготовит из его внутренностей чудодейственное снадобье для неходячих, я буду только благодарна. Мама внушила себе, что стала жертвой злых сил, а я плачу ему не за то, чтобы он потакал ее фантазиям насчет контроля над реальностью.

Вечером, бродя по деревне, я сорвала две веточки с куста жасмина, растущего у дома на середине склона. Во дворе на приколе стояла синяя резиновая лодка с именем «Анжелита» на борту. Я растерла в пальцах пару нежных белых лепестков. Запах был сродни забвению, какому-то трансу. Арка пустынного жасмина стала зоной коматоза. Я смежила веки, а когда вновь открыла глаза, увидела внизу Ингрид и Мэтью, которые поднимались по склону в винтажный магазин. Ингрид подбежала и чмокнула меня в щеку.

— Мы идем забирать оставленные для меня заказы, — сообщила она.

На ней было оранжевое платье с перьями вокруг выреза, а на ногах туфли в цвет, с открытым мыском.

Ее догнал Мэтью.

— Инге сшила это платье своими руками. Ей явно недоплачивают. Я собираюсь выбить для нее прибавку. — Он заправил волосы за уши и рассмеялся, когда она ущипнула его за руку. — С Инге лучше не связываться. Она просто безумная, когда злится. В Берлине три раза в неделю ходит на тренировки по кикбоксингу — с ней не шути.

Мэтью направился к хозяйке винтажного магазина, дал ей прикурить и повернулся к нам спиной.

Протянув руку, Ингрид погладила мои волосы.

— У тебя тут узелок. Я сейчас вышиваю два платья таким швом, который называется французский узелок. Приходится дважды оборачивать нитку вокруг иголки. Закончу — сошью что-нибудь для тебя.

Перья у ее шеи трепетали; я поднесла к ее носу жасмин.

Мимо нас с ревом промчался вверх мопед, на котором примостились двое подростков.

— Думаю, ты сорвала эти цветы для меня, Зоффи.

От запаха бензина и жасмина я едва не лишилась чувств.

— Да, я сорвала эти цветы для тебя.

Стоя у нее за спиной, я заправила лепестки под ленту ее косы. Шея у нее была мягкой и теплой.

Когда она повернулась ко мне лицом, ее зрачки стали большими и черными, как море, что поблескивало вдали.

Обнаженная, Роза стоит под душем. Груди свисают, живот то и дело втягивается и выпячивается; кожа гладкая и бледная, серебристо-светлые волосы мокрые, глаза яркие; ей нравится, как теплая вода струится по телу. По ее телу. Чего ее тело должно желать и кому должно нравиться, некрасиво ли оно и что вообще из себя представляет? Из-за отсутствия трех препаратов, исключенных из ее списка лекарств, она ожидает признаков абстинентного синдрома. Пока еще их нет. Но она все равно их ждет, как любовника, волнуется, не находит себе места. Расстроится ли она, если не дождется?

Историей болезни ее тела сегодня займется Джульетта Гомес, и меня попросили присутствовать. С чего начинается история болезни?

— С семьи, — говорит Джульетта Гомес. — Это же история.

Голубино-сизые лодочки уступили место кроссовкам. Тонкая шифоновая блузка заправлена в форменные брюки, плотно облегающие бедра. Джульетта ведет Розу в кабинет физиотерапии, помогает устроиться в кресле и садится напротив.

— Вы готовы начать?

Роза кивает, а Джульетта возится с маленькой черной коробочкой, которая поблескивает на столе между ними. Она заверила мою мать, что это устройство используют для аудиоархива клиники и что все записи конфиденциальны. Теперь настраиваются уровни громкости. Предположительно, обе вскоре забудут, что разговор записывается.

Джульетта заговорила первой, начав с фактических данных. Она ввела дату и время собеседования, имя моей матери, ее возраст, вес и рост.

С ноутбуком на коленях я беспокойно ерзаю в углу кабинета, странным образом уплывая из времени. Мое присутствие на этом собеседовании кажется мне неправильным, даже неэтичным, но я согласилась на предложение Гомеса, поскольку до конца курса лечения ничем не занята, разве что по вторникам. Буду расплачиваться за эту свободу, внимая материнским словам.

Она говорит.

У ее отца были проблемы с самообладанием. Которые легко спутать с переизбытком энергии. Который легко спутать с маниакальностью. Спал он два часа в сутки — ему хватало. Ее матери с ним было одно мучение. Которое легко спутать с депрессией. Ей требовалось не менее двадцати трех часов сна в сутки. Я знаю эту историю, но не хочу с ней соприкасаться. Надев наушники, вперилась в Ютьюб на треснутом экране, за которым таится вся моя жизнь. Некоторую часть этой жизни составляет моя заброшенная диссертация, что прячется под цифровыми созвездиями, рожденными на заводе близ Шанхая.

Я то и дело приподнимаю наушники.

Мать рассказывает о своем нынешнем недуге. Где начало этой истории? Оно мечется во времени, срастается с предшествующей историей, с детскими болезнями и всем прочим. В этом рассказе время не выстраивается в хронологической последовательности. Позже Джульетте придется расшифровывать слова Розы и самой вычленить из них анамнез болезни. Меня учили делать нечто подобное, хотя я, конечно, не физиотерапевт, а всего лишь этнограф. На каком-то этапе Джульетта будет обязана изложить жалобы, приведшие пациентку к ней в клинику. Симптомы и их описания. Жалоб тут не одна и не две. Даже не полдюжины. Я подслушала штук двадцать, но их было больше. На прошлое-настоящее-будущее одновременно.

Роза шевелит губами; Джульетта слушает, я — нет. Мне сказали присутствовать, но я как бы не здесь. Смотрю на Ютьюбе концерт Дэвида Боуи, запись тысяча девятьсот семьдесят второго года, и пока он поет, видео подгружается в буфер. Волосы рыжие, как апельсин-королек; сверкающая рубашка загадочно поблескивает, вызывая ассоциации с космическими полетами, да и ботинки на высоченной платформе вот-вот оторвут его от земли. Крашеные веки Боуи — точь-в-точь серебристые космические ракеты. Девушки кричат, плачут и тянут руки, чтобы прикоснуться к Космическому Чудаку, расхаживающему по сцене. Он фрик, наподобие медузы. Девушки давно созрели, одичали, обалдели.

Мы так привязаны к Земле.

Будь я там, кричала бы громче всех.

Я и так кричу громче всех.

Хочу освободиться от структур родственных связей, которые должны меня сдерживать. Хочу внести хаос в рассказ о себе, услышанный от других. Схватить его за хвост и вздернуть вверх тормашками.

Роза кашляет. Вырисовывается схема, согласно которой она всегда кашляет, прежде чем рассказать нечто деликатно-интимное. Кашель вылетает, как затычка, и откупоривает воспоминания. Мама излагает некую историю болезни. Время от времени я слышу обрывочные предложения. Меня привлекает стиль опроса, свойственный Джульетте Гомес. Антропологи, наверное, сказали бы «углубленный опрос». Тогда маму следует назвать «информантом». Вопросы, как я замечаю, скупы, а мамины эмоции бьют через край. Мне бы убраться отсюда куда подальше. Джульетта держится непринужденно, но сосредоточенно, вроде бы даже не выпытывает и не давит; подсказок не дает. Я слышала записи, на которых этнографы копают слишком глубоко, из-за чего информанты вдруг замыкаются в себе, но у моей матери рот практически не закрывается.