Гонзаго - Андрей Малыгин

Равиковский внезапно понял, что на пути к успеху могут возникнуть непредвиденные обстоятельства и что первое его впечатление было непростительно ошибочным. Ведь даже логика здравого смысла сама подсказывала, что такие непростые вещицы у простеньких старушек не приживаются. Не их это обитель. Ну что ж, правильно говорят: век живи, век учись, а на тот свет все равно отправишься полным незнайкой и идиотом. Михаил Наумович весь внутренне подсобрался.

Как бы то ни было, а после приличной разминки, где он вскользь сообщил о безвременной утрате пару лет назад своей дорогой мамы, лучшей мамы на свете, об исключительно живых воспоминаниях о ней и о том, как он аккуратно и бережно ухаживает за ее скромной могилкой, потупив глаза и поскользив пальцем по полированной поверхности стола, Равиковский смиренно озвучил сумму в двадцать пять тысяч «зеленых» и выжидающе глянул на Ольховскую. На что та, даже ни удивившись, обратилась не к Михаилу Наумовичу, а к своему коту:

— Ну, вот видишь, Мамоша, кажется, мы с тобой опять крупно обмишурились. — И она в знак подтверждения сказанного покачала из стороны в сторону головой. — Мы-то думали, что идем к вполне серьезным и солидным людям, специалистам своего дела, хорошо разбирающимся в тонкостях древнего искусства, а вышло, как сам видишь, все наоборот.

И тут же пропищала уже Равиковскому:

— Вы знаете, дорогой мой, нам в другом заведении совсем недавно одна очень милая, солидная дама предлагала сумму в два раза большую, чем эта. Но даже моему коту и то стало смешно от подобного предложения. Если вам нечего больше сказать, то мы будем вынуждены подумать, что вы хотите нас крупно надуть, и естественным образом тут же с вами раскланяться. — И она выдавила на нарумяненном лице скверную улыбочку. При этом кот пристально уставился на Равиковского своими огромными хищными глазищами и нервно подергал хвостом, отчего Михаил Наумович ощутил неприятную тяжесть в животе и непроизвольно покашлял.

И, кстати говоря, дорогой читатель, здесь необходимо пояснить, что пресловутая история с похоронами дражайшей мамы и ухаживанием за ее могилкой была всего лишь одним из психологических приемов воздействия Равиковского на свою очередную жертву. На самом же деле его мамочка в свои семьдесят четыре года была в полном здравии и еще более полном теле и покидать этот грешный мир пока явно не собиралась. Она любила своего славного мальчика, а еще больше обожала подарки от него. Ну, а Мишенька, пылая вселенской сыновьей любовью, при общении с ценной клиентурой тем не менее регулярно хоронил свою дорогую мамочку где-то уже на протяжении последних трех с половиной лет, не испытывая при этом ни малейшего угрызения совести. И надо сказать, что с каждой новой историей картина этого печального ритуала становилась все более совершенной и законченной, обретая все новые траурные краски, детали и интонации.

От слов Ольховской Михаил Наумович ничуть не смутился, только уши у него немного порозовели. Он мило улыбнулся и тут же быстро затараторил:

— О, боже мой, пани Ольховская, о чем вы говорите! Чтобы я вас крупно надул! Как это можно! Вы посмотрите на меня, — он постучал кончиками пальцев себя по груди, — на мое рабочее место, на… весь этот кабинет. И ваши глаза вам все подскажут, ничего не соврут. Если бы я, как вы выразились, крупно надувал своих клиентов, я бы, наверное, имел возможность носить совсем другой костюм и сорочку и не сидел бы за этим, как вы видите, почтенным по возрасту письменным столом. А мою шикарную машину уж точно бы замечали даже все воробьи из этой округи. Пани Ольховская, — хозяин кабинета сделал категоричный жест рукой, — это просто невозможно, я вас уверяю. В нашей работе, конечно же, не без ошибок, как и во всякой другой, но чтобы надуть клиента, — он сделал испуганными глаза, — это… просто несерьезно! Я вижу, что вы пришли к нам с приличной вещью. Возможно, в первый раз в ее оценке со слов своего эксперта, — сделал ударение он на последнем слове, — я немного и промахнулся, но думаю, что семьдесят пять тысяч, — он интимно понизил голос, — вас вполне устроят. Я правильно сказал, пани Ольховская? — Равиковский весь подался вперед и почти с любовью посмотрел на старуху.

Но ни эта, ни следующая за этой, ни следующая за следующей суммы не хотели устраивать упрямую старуху.

Равиковский быстро сбросил пиджак и закатал рукава рубашки, обнажив волосатые белые руки. Ему стало жарко. То ли сказывалось влияние необыкновенно теплой майской погоды, то ли, усыпляя бдительность старухи, он в азарте полемики так разгорячился. Он явно начинал терять терпение. Да к тому же еще этот проклятый котище так ужасно действовал на него, что к Михаилу Наумовичу подкралось верное предчувствие: если в течение ближайших десяти, ну максимум пятнадцати минут он не уломает эту старую нелепую перечницу, то ему не миновать серьезного приступа недобитой болезни. Он уже ощущал затрудненность дыхания, отчего и натренированные годами нервы его тоже стали сдавать.

Позади осталась просто сумасшедшая по таким недалеким временам сумма в сто пятьдесят тысяч американских дензнаков. Он ощутимо представил эту целую гору знакомых зеленоватых бумажек с мудрыми лицами бывших президентов далекой и богатой страны на столе перед собой, которые он накапливал по крохам, годами, постепенно. С которыми он свыкся, сроднился и подолгу разговаривал наедине, как с какими-нибудь личными друзьями, при слабом свете ночных фонарей, а теперь вот намеревался целую армию всех их отдать какой-то взбалмошной, почти выжившей из ума упорной старухе, взамен всего-то двух вырезанных из камня властных и незнакомых профилей мужчины и женщины. Что само по себе уже было почти преступлением. С ними так было жаль расставаться!

Он отлично помнил, ну вот как сейчас, то свое необычное состояние, когда лет шесть или семь назад держал в руках первые, неожиданно заработанные пять тысяч долларов, и как при этом испытывал каждой клеточкой своего организма необыкновенное, просто неописуемое волнение и страшную дрожь, которые затем стали посещать его плоть при всякой новой сделке, пахнущей крупными деньгами.

Но при всем при этом Михаил Наумович был не в силах отступить перед страстным искушением и заполучить эти надменные царственные особы, повелевавшие когда-то сотнями тысяч жизней подобных ему людей. Стоило им когда-то, в те незапамятные времена, грозно повести бровью или властно взмахнуть рукой — и от жалкого человечка не оставалось и тени былого следа. А теперь уже он на свое усмотрение мог вершить их судьбу.

В Равиковском сидел глубоко запрятанный взбунтовавшийся раб, требовавший хоть призрачного, но удовлетворения своих слишком долго сдерживаемых амбиций. Да, теперь он, Михаил Равиковский, сын обыкновенного заштатного бухгалтера хлебозавода и внук робкого еврея-менялы, державшего лавку недалеко от Варшавы, может стать, а вернее уже почти стал повелителем и властителем этих могущественных царственных особ, как и многого другого, вынырнувшего в это мутное время из небытия. И неважно, что его собственный профиль куда более неказист и менее притягателен, чем у этих молодых людей. Но зато есть деньги. Много денег. Этих волшебных красивых бумажек, придуманных однажды какими-то умными человеками и дающих обладателям их власть, то есть возможность возвыситься и повелевать другими людьми.