Гонзаго - Андрей Малыгин

— Так вот, — продолжала Ольховская, — должна я тебе, сынок, признаться, что не копия это никакая, а что ни на есть самый настоящий, как ты говоришь, оригинал. А та, что лежит в Санкт-Петербургском Эрмитаже, была сделана по подобию этой всего на шесть лет позднее тем же самым мастером. Уж больно она тогда приглянулась правителю Египта Птолемею второму Филадельфу, как его называли, и его жене Арсиное, чьи лица как раз и изображены здесь, на камне, что захотели они, видишь ли, каждый иметь по такому вот изображению. Вернее-то сказать, взбалмошная и капризная Арсиноя настояла на этом. Да-а… И тогда тот самый мастер под страхом лютой смерти получил заказ на еще одну точно такую же гемму. Но, как сам понимаешь, довольно сложной, почти невыполнимой была у него задача. Ведь двух одинаковых камней-то в природе не бывает.

Как бы то ни было, а работу свою он все же исполнил. Никто не знает, как это у него получилось, но, — бабка сделала небольшую паузу, — жизнь свою он сохранить не сумел. Арсиноя настояла, чтобы этого мастера умертвили. Не желала она ни под каким, даже самым случайным, предлогом возможности появления еще одного подобного творения. Раз, как ты понимаешь, удалось человеку дважды одно и то же, кто же здесь мог третью-то копию исключить.

От этих слов старухи, как будто он услышал страшные ужасающие вести, лицо Воротынцева сильно побелело, губы задрожали, а глаза повылезали из орбит.

А Ольховская все так же спокойненько продолжала рассказывать, будто речь шла о какой-то рядовой безделушке, а не о событиях такой глубокой, можно сказать, овеянной седыми легендами старины.

— Ну, уж не буду тебя утомлять, милок, столь длинным рассказом и перечислением всяких там разных событий. Короче говоря, по моей прадедушкиной линии обладателями вот этой самой вещицы в свое время оказались великие князья Радзивиллы. — При этом упоминании Павел Васильевич то ли оскалился, то ли как-то странно усмехнулся и начал усердно вытирать носовым платком пот с распаренного лица. — И, зная любопытство и великую завистливость людей, — продолжала попискивать старуха, — держали сведения о ней в строжайшем секрете, вместе с гербовой родословной бумагой, в которой все многовековые события, связанные с хранением ее, были тщательнейше записаны и отражены. Вместе с фигурами двенадцати золотых апостолов, которые, по преданию, по ночам пересчитывали деньги и богатства знатного рода, эта вещь была как бы фамильным оберегом клана Радзивиллов в Несвижском замке, принося им на протяжении многих столетий богатство и удачу.

Ну а вторая-то, более поздняя камея, как ты уже знаешь, попала в Мантую в семейство герцога Гонзага, в честь кого и получила свое название. И, совершив потом длительное путешествие через разных своих обладателей, в том числе Наполеона Бонапарта и жену его, небезызвестную Жозефину Богарне, в 1814 году волею судьбы оказалась у русского императора Александра I. А уж только потом она попала и в стены Эрмитажа. Так что не копия это, сынок, никакая, а, одним словом, самый настоящий оригинал. Подлинник. Вещь номер один.

Павел Васильевич по-детски улыбнулся и, глядя рассеяно куда-то в пространство, проговорил:

— Пани Ядвига, мне кажется, что я смотрю какую-то очередную серию приключенческого фильма про Индиану Джонс и его необычайные похождения. То, что вы мне сейчас сообщили, не может… ну никак не может укладываться в нормальные рамки человеческих представлений. От этих сведений можно просто сойти с ума. А вы так запросто мне об этом сейчас рассказали. Или это какая-то непонятная гигантская авантюра, или… великая находка и удача для мировой науки и культуры. Я уж не говорю про это провинциальное заведение, — развел он руками вокруг себя.

— И я, уважаемый Павел Васильевич, точно такого же мнения, — неожиданно раздался вкрадчивый голос за спиной у Воротынцева, отчего тот нервно вздрогнул, резко оглянулся и увидел знакомую фигуру директора магазина Михаила Наумовича Равиковского, который, по всей вероятности, уже откуда-то был осведомлен о приходе необычной парочки и слышал последние слова своего эксперта.

Лицо Воротынцева исказила гримаса отчаянья и сожаления. Он только хотел что-то еще произнести, но Равиковский, подскочив к нему, крепко ухватил за руку и потянул куда-то в сторону.

— Прошу прощения, мадам, пардон, — засветился лицом Михаил Наумович, — всего на пару каких-то секунд. Неотложнейший вопрос. — И он почти с выражением ужаса остановился глазами на коте, — мы сейчас же с вами продолжим. Вы исключительно мудро поступили, что пришли именно к нам, сюда. Еще раз искренне сожалею, что вынужден нарушить ваш интереснейший разговор. — И он буквально утащил обалдевшего эксперта куда-то за дверь.

И тут любой из читающих эти строки вправе задаться вполне справедливым вопросом: а что же вдруг приключилось? Почему директор в самый разгар диалога так настойчиво уводил эксперта от посетительницы? И что он там ему наговорил?

Ну, понятное дело, и нам бы точно так же хотелось об этом узнать. Но как тут узнаешь, уважаемые читатели, когда Равиковский что-то наговаривал Павлу Васильевичу почти в самое ухо. Вернее не говорил, а, можно сказать, шипел, как змея, почему-то постоянно оглядываясь по сторонам. Хотя никого рядом с ними и не было. И, в довершение ко всему прочему нужно признать, что они оба были в этот момент до чрезвычайности взволнованы. Причем Михаил Наумович, похоже, был даже куда в более взвинченном состоянии, чем Павел Васильевич. Его крупные карие глаза, блестевшие, как влажные маслины, не находили себе места и, будучи в постоянном движении, выражали определенную растерянность и смятение души этого пятидесятидвухлетнего человека. Он с ошеломляющей скоростью забрасывал в ухо Воротынцева коротенькие вопросы, а тот с отрешенным, немного озлобленным лицом мотал взъерошенной головой, давая тут же не менее короткие ответы: «Я уверен… исключительно… можно не сомневаться… Вы что, мне не доверяете? А черт его знает!». И так далее и тому подобное. В конце же этой словесной дуэли Воротынцев очень эмоционально выдавил из себя слово «бесценная» и начал было что-то с горячностью возражать директору, но Михаил Наумович не дал ему вымолвить и двух предложений, а сам сжал его в крепких объятиях за плечи и, почти нежно погладив по спине, произнес:

— Дорогой вы наш Павел Васильевич! Прошу вас, не надо никаких лишних слов. Все понимаю. Превосходно понимаю и ценю ваши старания. Поверьте, дорогой мой, очень и очень ценю! Вы исключительно много и полезно работаете и иногда даже чересчур много. Тратите столько сил и энергии! Но вы же не робот, а человек, и я чувствую, что вы подустали, что вам непременно нужен отдых. Пусть даже и кратковременный, пусть даже совсем небольшой. Я ругаю себя последними словами за то, что вовремя это не сделал. Но это же полнейшее безобразие! Это же черт знает что! Как же можно было допустить! Нет уж, извините, но пусть лучше поздно, чем никогда.

Поэтому, дорогой вы наш Павел Васильевич, отдыхайте до, — он лишь на мгновение прикрыл глаза и замедлил свою эмоциональную речь, — до послезавтра, голубчик. — При этом ловко сунул в нагрудный карман пиджака Воротынцева несколько зеленых хрустящих бумажек, очень напоминающих американские стодолларовые банкноты. — И ни о чем не думайте. Вы поняли меня? Ни о чем, — произнес он раздельно и четко. — Считайте, что это приказ, дорогой вы мой. Безоговорочный приказ! Отдыхайте, переключитесь на что-нибудь другое, менее трудоемкое, но не менее приятное. Например, на любимые ваши пионы. Они уже, наверное, прилично подросли и требуют к себе усиленного внимания и хорошей подкормки. И купите, непременно купите, голубчик, им самые лучшие, самые богатые витаминами удобрения. — Он снова сжал остолбеневшего Воротынцева за плечи и, глянув по-отечески в лицо и вздохнув, заключил: — Ну а мне пора. Нас, как всегда, поджидают клиенты. А клиенты, как вы отлично знаете, долго не любят ожидать. — И он, хихикнув и помахав на прощание рукой, тут же скрылся за дверью.