Становление Европы. Экспансия, колонизация, изменения в сфере культуры. 950-1350 гг. - Роберт Бартлетт

Мечтой каждого пешего воина в такой армии было сесть в седло, осуществив магическое превращение из пропыленного пехотинца в стремительного конника. Иногда залогом успеха могла стать одна-единственная удавшаяся вылазка. Как сказано в «Песне о Сиде», после взятия Валенсии, «кто пешим был, тот сел в седло». Другой мастер грабительских набегов XI века Робер Гвискар аналогичным образом одаривал своих соратников в Южной Италии. После одного ночного рейда в Калабрии, «захватив победную добычу, он обратил своих пехотинцев в рыцарей». Повсеместно мы можем проследить один и тот же цикл: грабительский поход, раздача трофеев и даров, вербовка новых воинов и новые грабежи, с решительными прорывами к рыцарскому статусу и земельной собственности.

Военная дружина была в средневековой Европе в числе главных общественных организмов. Она представляла собой отряд воинов во главе с господином, воинов, объединяемых общей клятвой, боевым товариществом и собственным интересом. Такие отряды уходили корнями в далекое прошлое германских воинских подразделений, члены которых с неизменной щедростью одаривались «мощным потоком дарений», а в случае особой удачи в награду за верную службу своему господину получали землю. Еще Тацит сформулировал краеугольные камни взаимоотношений господина с его верным воином: «слава и честь, проистекающая из многочисленности и доблести собственного войска» — и «щедрый дележ добычи и трофеев, добытых в сражении и грабежах». Зависимость вознаграждения от службы явствует и из более поздних источников, например, из таких слов Беовульфа: «За все, что Хигелак мне дал державный, за все достояние, дом и земли, ему платил я клинком, сверкавшим в работе ратной».

В то же время земля была особым видом вознаграждения, менее распространенным, а следовательно, и наиболее ценимым. Для вассалов и придворных рыцарей земельное владение было главной целью, и они с особой настойчивостью добивались фьефов, поскольку видели в земельном наделе необходимую предпосылку для последующей женитьбы и создания семьи. Уже в VIII веке Беда Достопочтенный сетовал, что «всегда не хватает таких мест, где сыновья знатных фамилий или доблестных воинов могли бы иметь землю, а потому, достигнув совершеннолетия и будучи не в силах сохранять безбрачие, они отправляются за море, покидая край, который им надлежит защищать». Из более поздних времен до нас дошло яркое свидетельство того, как придворные рыцари (tirones) французского короля прилагали усилия к тому, чтобы убедить своего повелителя выделить им земли за счет нормандцев.

Такие пассажи наглядно демонстрируют извечные основополагающие причины существовавшей практики наделения землей. Придворные рыцари и вассалы старели и, естественно, росло их желание встретить старость в собственном поместье, в окружении жены и сыновей, нежели питаться объедками с господского стола в замке. Фьеф, в том понимании, какое приобрело это слово во все более канцелярском языке нормативных текстов XII–XIII столетий (почти по определению), был явлением новым, но практика вознаграждения вассала за воинскую службу путем пожалования ему поместья бытовала уже давно. Именно эта практика, а не какой-либо набор правовых норм, и служила пружиной, придававшей динамизм миру феодальных дружин.

Тот факт, что в целом фьеф был редкостью, виден, например, из труда под названием «Саксонское зерцало» (Sachsenspiegel). Так назывался германский свод законов 1220 года. Между строк читается постоянное давление со стороны не получивших фьефов рыцарей: в кодексе целый ряд достаточно сложных правил касается порядка возвращения фьефа господину, что могло происходить неоднократно. Существовал особый порядок рассмотрения притязаний разных лиц на один и тот же феод. Постоянно делается моральный упор на то, что господин должен даровать фьеф и что его рыцари вправе, если он не оправдывает их ожиданий, искать службы у другого феодала. Атмосфера нервозности и соперничества, которой был пронизан этот мир, имела такой накал, что мы и теперь ощущаем всю радость и облегчение средневекового рыцаря, когда вожделенная земля была наконец обретена. «У меня есть свой фьеф, слушайте все, у меня есть фьеф» — так выразил это чувство в своих знаменитых строках Вальтер фон дер Фогельвайде, которого можно считать не только одним из величайших лирических поэтов Германии, но и вдохновенным певцом господ.

Борьба за вассалов и земельные владения, которая ознаменовала XI век, может навести на мысль, что она и послужила главным мотивом для экспансии европейской знати, начало которой пришлось как раз на этот период. Даже Жан ле Патурель, при всем его стремлении к осторожности и скрупулезности, в своем труде, посвященном анализу того, что он называет «Нормандской империей», высказал предположение, что «пожалуй, нет нужды искать других причин тому процессу, следствием которого стали завоевания в Британии и Северной Франции, нежели потребность в экспансии, характерная для развивающегося феодального общества». И еще: «Источники формирования Англо-Нормандской империи — а, возможно, и самые главные его источники — надо усматривать в давлении, создаваемом феодализмом на начальных этапах его развития». «Давление» или «необходимость», о которой говорит ле Патурель, по всей вероятности, заключала в себе два главных момента: спрос вассалов на фьефы и господ — на воинов. Эта система характеризовалась своего рода круговоротом: чем больше земли было у господина, тем большему количеству своих людей он мог пожаловать землю, а чем больше у него на службе было рыцарей, тем больше и возможностей завоевывать себе новые земли.

Однако сам факт жесткого соперничества между феодалами, имевшими вассалов в лице конной свиты, еще не объясняет того, почему дальние походы предпринимала вся знать. Этот мир германских военных отрядов и феодальных дружин (mesnie) состоял не только из победителей. В нем были и свои проигравшие: оставшиеся без наследников старцы, загнанные в угол целые фамилии, сеньоры, у которых ряды сторонников редели год от года. «Потребность в экспансии», осуществляемая одними феодалами и их дружинами, естественно, означала поглощение или поражение других. На первый взгляд, темпы вырождения европейских аристократических родов в эпоху Средневековья позволяют думать, что места новичкам было более чем достаточно. Из шестнадцати малых аристократических родов, существовавших в Оснабрюке XII века, к 1300 году осталось только шесть, а из семидесяти рыцарских фамилий, которые значатся в числе получивших свой лен в Айхштатте за период между 1125 и 1150 годами, тридцать исчезли уже к 1220 году. За 125 лет между 1275 и 1400 годами шестнадцать из двадцати пяти крупнейших фамилий Намюра (на территории современной Бельгии) исчезли с горизонта, а из девяти уцелевших некоторые потеряли в своем социальном статусе. Одно из исследований, посвященных знати среднего уровня в Форезе на юге Франции, показало что за столетие исчезло свыше половины таковых. Все это не удивительно, особенно если иметь в виду такие демографические факторы, как высокий уровень детской смертности и низкая продолжительность жизни, бурная жизнь, какую в те времена вела аристократия, и обет безбрачия, который давали вступившие на путь служения церкви и Богу. На едином структурном фоне имели место и небольшие отклонения непринципиального характера. Иными словами, в рамках самой системы могло иметь место интенсивное соперничество, которое, тем не менее, никак не способствовало ее расширению — подобно тому, как жидкость в закрытой колбе может образовать водоворот, даже если сам сосуд не вращается. Превосходным примером этого мира острой конкуренции, в котором воинские дружины ожесточенно бились между собой, оставаясь в пределах своих территориальных границ, служит ирландское общество XI–XII веков. Таким образом, конкуренция внутри этой системы феодальных дружин если и может служить объяснением ее внутренней динамики, то никак не объясняет внешней экспансии.