Листопад - Тихомир Михайлович Ачимович

— Чамчич, конечно, кто же еще! — ответил Зечевич.

— Стоян Чамчич объявил себя воеводой, а Драже Михайлович назначил его комендантом всего района, — с вызовом и даже, пожалуй, с гордостью заявила Елена. — В Рогаче командиром стражи назначен Жикула. Ты его знаешь, он еще до войны у нас служил.

Лабуд усмехнулся. Влада, опустив глаза, ломал сучья и бросал их в костер. Он явно избегал смотреть на Лабуда. Видимо, этот разговор напомнил ему о слухах про Елену и Стояна, между которыми, как говорили, что-то было, когда прошлой весной Влада был мобилизован в армию.

— Стоян поклялся своему дяде Драже Михайловичу до рождества очистить весь район Космая от партизан, — пояснила Елена. — Ну а теперь сами решайте, что делать. Я вас предупредила. — Глаза ее открыто смеялись.

«Тебя, суку, уж не Стоян ли засылает к нам в отряд? — раздумывал Лабуд, глядя то на Елену, то на Владу. — Жаль, что ты жена твоего друга, не то я давно бы с тобой рассчитался… Ну подожди, доберемся мы до твоего Стояна».

— Когда ты последний раз видела Стояна? — спросил Лабуд Елену.

— Какое твое дело? — сердито ответила она. — Только муж имеет право меня спрашивать.

— Хорошо, не настаиваю на ответе, но запомни и передай Стояну: если он не прекратит бесчинства, мы найдем способ с ним рассчитаться.

Елена насторожилась.

— Это что, угроза или предупреждение?

— Пусть понимает как хочет, — ответил Лабуд и уже повернулся, чтобы продолжать свой путь, как один из бойцов взял его за рукав. Только сейчас Лабуд узнал в нем того юношу в красном, который запаниковал при появлении немцев.

— Товарищ командир, задержись на минуту, поешь печеной картошки, — предложил боец, глядя на Лабуда преданными глазами. — Ты наверняка голоден, а картошка очень вкусная.

Он быстро разгреб костер, вытащил из-под углей несколько почерневших картофелин, выбрал самую крупную и стал подбрасывать ее на ладонях.

— Опять где-нибудь пошарили? — сердито спросил Лабуд.

— Что ты, товарищ командир! Честное слово, картошку Елена принесла. — Боец по-детски наивно улыбнулся, — Если бы мне такую жену, я бы на нее молился.

— Перестань, Жика, — сердито прервал его Зечевич. — Надо знать, когда шутить.

Дуя на горячую картофелину, Лабуд очистил с нее ногтями кожуру.

— Что ты сердишься, Влада? — обратился он к Зечевичу. — Товарищ прав. У тебя действительно заботливая жена. Сколько у нас в роте женатых, но лишь твоя Елена всюду нас сопровождает. Пока она с тобой, голод тебе не грозит.

Елена широко улыбнулась, обнажив ровные белые зубы.

— Может быть, и твоя бы за тобой так же ходила, если бы ты ее имел и коли она бы тебя любила… Или тебе больше нравится волочиться за чужими бабами? Почему ты до сих пор не женился?

Лабуд пожал плечами.

— Не знаю. Как-то все было недосуг, да и обстоятельства складывались неблагоприятно. А потом, зачем бедноту плодить, ее и так хватает. Вот после войны…

— После войны ты уже будешь как тряпка, и за тебя ни одна приличная девушка не пойдет… На днях я видела среди вас одну молодуху в штанах. Может, ей удастся тебя прибрать к рукам. Такие бабы…

— Елена, ты несешь вздор, — не глядя на жену, сердито оборвал ее Влада. — Гордана очень порядочная девушка.

— Что, разве и ты уже переспал с ней и знаешь, что она «порядочная»? — ревниво воскликнула Елена. — Или боишься, что я скомпрометирую твоего дружка, карьеру ему испорчу, помешаю занять министерское кресло?

— Мы не за кресла воюем, — резко возразил ей Лабуд, — а за свободу и лучшую жизнь.

— Вот как! За лучшую жизнь! А моему мужу она не нужна. И министерское кресло — тоже. А вот про тебя на селе говорят, что ты спишь, и видишь себя министром.

— Оставь в покое мои сны и мечты.

Елена прищурилась и иронически произнесла:

— Хорош будет министр в драных штанах.

— Почему ты считаешь, что он не смог бы быть министром? — спросил рыжий юноша, вытаскивая из золы очередную картофелину. — А я верю, что Лабуд и все такие же, как он, после войны станут или министрами, или генералами. И Влада, если захочет, тоже может стать генералом.

Елена хотела что-то сказать, но передумала и промолчала. В селе под горой прокричали петухи, и она вдруг заторопилась уходить. Елена всегда исчезала так же неожиданно, как и появлялась.

— Теперь, Влада, скоро меня не жди, — сказала она мужу, поправляя прическу. Затем вопросительно посмотрела на Лабуда и спросила: — Будущий генерал или министр, уж и не знаю, как тебя назвать, не отпустишь ли его со мной?

— Почему не отпущу? Вот через несколько дней придем в наше село…

Он забросил за плечо ручной пулемет, с которым не расставался с первого дня восстания на Космае. Сделав несколько шагов, остановился и сказал:

— Влада, проводи жену, только не задерживайся долго. Пусть она идет через Зоролину. В той стороне, мне кажется, немцев еще нет.

Зечевич стал собираться без видимой охоты. Он взял у рыжего партизана винтовку, а ему оставил пулемет.

— Я сама дорогу знаю и не привыкла к провожатым, — сердито сказала Елена, заметив настроение мужа. — А если мужик потребуется, найду сама.

— Помолчи, нам надо спешить! — прикрикнул на нее Влада. — Мне следует до рассвета вернуться назад.

— Товарищ командир, разреши мне сопровождать их с пулеметом? — спросил Жика Марич.

— Обойдутся без тебя. Любовь не терпит свидетелей.

Жике Маричу было шестнадцать лет. Он, пожалуй, был самым молодым бойцом в роте, чем очень гордился. Всякий раз при вступлении отряда в населенный пункт Марич выпрашивал у Зечевича ручной пулемет, опоясывался пулеметными лентами, на поясной ремень цеплял бомбу и свысока поглядывал на своих сверстников из местных, жаждавших поглазеть на партизан. Внешне Марич был неказист: небольшого роста, с большими оттопыренными ушами, курносый, с копной непокорных рыжих волос, торчавших во все стороны. Единственное, чем он мог похвалиться, — это выразительные серые глаза, которые были особенно хороши, когда он смеялся.

От ветра и холода лицо у юноши задубело, руки были совсем не детские — короткопалые, мозолистые. В просторной армейской куртке, перекрашенной в красный цвет, в такого же цвета брюках, он пламенел, как знамя под лучами солнца, и его нельзя было не заметить. Обут Марич был в опанки[11] с большими загнутыми носами, точно в такие, какие до войны носили в деревнях Сербии, хотя мечтал он о немецких трофейных сапогах и немецком автомате.

В бою Марич преображался. Как и все подростки, он отличался бесстрашием и презрением к смерти. Страх обычно приходит с возрастом, когда человек научится ценить жизнь. Для