Игрок - Федор Достоевский

— О да.

— Не стоит и замечать. К досаде порядочной публики, ониздесь не переводятся, по крайней мере те из них, которые меняют каждый день устола тысячефранковые билеты. Впрочем, как только они перестают менять билеты,их тотчас просят удалиться. Mademoiselle Зельм`а еще продолжала менять билеты,но игра ее шла еще несчастливее. Заметьте себе, что эти дамы весьма частоиграют счастливо; у них удивительное владение собою. Впрочем, история моякончена. Однажды, точно так же как и князь, исчез и граф. Mademoiselle Зельм`аявилась вечером играть уже одна; на этот раз никто не явился предложить ейруку. В два дня она проигралась окончательно. Поставив последний луидор ипроиграв его, она осмотрелась кругом и увидела подле себя барона Вурмергельма, которыйочень внимательно и с глубоким негодованием ее рассматривал. Но mademoiselleЗельм`а не разглядела негодования и, обратившись к барону с известной улыбкой,попросила поставить за нее на красную десять луидоров. Вследствие этого, пожалобе баронессы, она к вечеру получила приглашение не показываться более ввоксале. Если вы удивляетесь, что мне известны все эти мелкие и совершеннонеприличные подробности, то это потому, что слышал я их окончательно от мистераФидера, одного моего родственника, который в тот же вечер увез в своей коляскеmademoiselle Зельм`у из Рулетенбурга в Спа. Теперь поймите: mademoiselleBlanche хочет быть генеральшей, вероятно для того, чтобы впредь не получатьтаких приглашений, как третьего года от полиции воксала. Теперь она уже неиграет; но это потому, что теперь у ней по всем признакам есть капитал, которыйона ссужает здешним игрокам на проценты. Это гораздо расчетливее. Я дажеподозреваю, что ей должен и несчастный генерал. Может быть, должен и Де-Грие.Может быть, Де-Грие с ней в компании. Согласитесь сами, что, по крайней мере досвадьбы, она бы не желала почему-либо обратить на себя внимание баронессы ибарона. Одним словом, в ее положении ей всего менее выгоден скандал. Вы жесвязаны с их домом, и ваши поступки могли возбудить скандал, тем более что онакаждодневно является в публике под руку с генералом или с мисс Полиною. Теперьпонимаете?

— Нет, не понимаю! — вскричал я, изо всей силы стукнув постолу так, что garcon[25] прибежал в испуге.

— Скажите, мистер Астлей, — повторил я в исступлении, — есливы уже знали всю эту историю, а следственно, знаете наизусть, что такоеmademoiselle Blanche de Cominges, то каким образом не предупредили вы хотьменя, самого генерала, наконец, а главное, мисс Полину, которая показываласьздесь в воксале, в публике, с mademoiselle Blanche под руку? Разве этовозможно?

— Вас предупреждать мне было нечего, потому что вы ничего немогли сделать, — спокойно отвечал мистер Астлей. — А впрочем, и о чемпредупреждать? Генерал, может быть, знает о mademoiselle Blanche еще более, чемя, и все-таки прогуливается с нею и с мисс Полиной. Генерал — несчастныйчеловек. Я видел вчера, как mademoiselle Blanche скакала на прекрасной лошади сmonsieur Де-Грие и с этим маленьким русским князем, а генерал скакал за ними нарыжей лошади. Он утром говорил, что у него болят ноги, но посадка его былахороша. И вот в это-то мгновение мне вдруг пришло на мысль, что это совершеннопогибший человек. К тому же все это не мое дело, и я только недавно имел честьузнать мисс Полину. А впрочем (спохватился вдруг мистер Астлей), я уже сказалвам, что не могу признать ваши права на некоторые вопросы, несмотря на то, чтоискренно вас люблю…

— Довольно, — сказал я, вставая, — теперь мне ясно, как день,что и мисс Полине все известно о mademoiselle Blanche, но что она не можетрасстаться со своим французом, а потому и решается гулять с mademoiselleBlanche. Поверьте, что никакие другие влияния не заставили бы ее гулять сmademoiselle Blanche и умолять меня в записке не трогать барона. Тут именнодолжно быть это влияние, пред которым все склоняется! И, однако, ведь она жеменя и напустила на барона! Черт возьми, тут ничего не разберешь!

— Вы забываете, во-первых, что эта mademoiselle de Cominges— невеста генерала, а во-вторых, что у мисс Полины, падчерицы генерала, естьмаленький брат и маленькая сестра, родные дети генерала, уж совершенноброшенные этим сумасшедшим человеком, а кажется, и ограбленные.

— Да, да! это так! уйти от детей — значит уж совершенно ихбросить, остаться — значит защитить их интересы, а может быть, и спасти клочкиимения. Да, да, все это правда! Но все-таки, все-таки! О, я понимаю, почему всеони так теперь интересуются бабуленькой!

— О ком? — спросил мистер Астлей.

— О той старой ведьме в Москве, которая не умирает и окоторой ждут телеграммы, что она умрет.

— Ну да, конечно, весь интерес в ней соединился. Все дело внаследстве! Объявится наследство, и генерал женится; мисс Полина будет тожеразвязана, а Де-Грие…

— Ну, а Де-Грие?

— А Де-Грие будут заплачены деньги; он того только здесь иждет.

— Только! вы думаете, только этого и ждет?

— Более я ничего не знаю, — упорно замолчал мистер Астлей.

— А я знаю, я знаю! — повторил я в ярости, — он тоже ждетнаследства, потому что Полина получит приданое, а получив деньги, тотчаскинется ему на шею. Все женщины таковы! И самые гордые из них — самыми-топошлыми рабами и выходят! Полина способна только страстно любить и большеничего! Вот мое мнение о ней! Поглядите на нее, особенно когда она сидит одна,задумавшись: это — что-то предназначенное, приговоренное, проклят`ое! Онаспособна на все ужасы жизни и страсти… она… она… но кто это зовет меня? —воскликнул я вдруг. — Кто кричит? Я слышал, закричали по-русски: «АлексейИванович!» Женский голос, слышите, слышите!

В это время мы подходили к нашему отелю. Мы давно уже, почтине замечая того, оставили кафе.

— Я слышал женские крики, но не знаю, кого зовут; этопо-русски; теперь я вижу, откуда крики, — указывал мистер Астлей, — это кричитта женщина, которая сидит в большом кресле и которую внесли сейчас на крыльцостолько лакеев. Сзади несут чемоданы, значит, только что приехал поезд.

— Но почему она зовет меня? Она опять кричит; смотрите, онанам машет.

— Я вижу, что она машет, — сказал мистер Астлей.

— Алексей Иванович! Алексей Иванович! Ах, господи, что этоза олух! — раздавались отчаянные крики с крыльца отеля.

Мы почти побежали к подъезду. Я вступил на площадку и… рукимои опустились от изумления, а ноги так и приросли к камню.

На верхней площадке широкого крыльца отеля, внесенная поступеням в креслах и окруженная слугами, служанками и многочисленноюподобострастною челядью отеля, в присутствии самого обер-кельнера, вышедшеговстретить высокую посетительницу, приехавшую с таким треском и шумом, ссобственною прислугою и с столькими баулами и чемоданами, восседала — бабушка!Да, это была она сама, грозная и богатая, семидесятипятилетняя АнтонидаВасильевна Тарасевичева, помещица и московская барыня, la baboulinka, о которойпускались и получались телеграммы, умиравшая и не умершая и которая вдруг сама,собственнолично, явилась к нам как снег на голову. Она явилась, хотя и без ног,носимая, как и всегда, во все последние пять лет, в креслах, но, по обыкновениюсвоему, бойкая, задорная, самодовольная, прямо сидящая, громко и повелительнокричащая, всех бранящая, — ну точь-в-точь такая, как я имел честь видеть еераза два, с того времени как определился в генеральский дом учителем.Естественно, что я стоял пред нею истуканом от удивления. Она же разгляделаменя своим рысьим взглядом еще за сто шагов, когда ее вносили в креслах, узналаи кликнула меня по имени и отчеству, что тоже, по обыкновению своему, разнавсегда запомнила. «И эдакую-то ждали видеть в гробу, схороненную и оставившуюнаследство, — пролетело у меня в мыслях, — да она всех нас и весь отельпереживет! Но, боже, что ж это будет теперь с нашими, что будет теперь сгенералом! Она весь отель теперь перевернет на сторону!»