Заговор - Джонатан Рабб

— Они назвали это первой… — Неожиданно тень узнавания прошла по его лицу, сами собой вырвались слова: — «Первая попытка вникнуть в суть происходящего на опыте».

— Что? — не поняла она.

Он поднял невидящие глаза.

— Так некто в шестнадцатом веке представлял, что такое эксперимент.

— Попроще, профессор!

Ксандр обратился к ней:

— Разминка. Проба сил. Замер глубин. Вот что такое первая попытка. Почему тогда о Вашингтоне говорят как о…

— Потому что меня хотели убедить забыть про Эйзенрейха.

— Они упомянули Эйзенрейха? — Ксандр и не пытался скрыть удивление. — Откуда им вообще известно об Эйзенрейхе? Даже мне не пришло в голову связать это, пока… — Страх сковал его лицо. — О боже мой! Ну конечно же. — Он вновь обратился к экрану. — Вот оно. Это они — Эйзенрейх.

* * *

Ксандр мерил шагами проход между кроватью и нагревателем, крепко сжимая двумя руками наполовину наполненный стакан виски. Два шага — поворот, два шага — поворот. Он будто впал в транс, часто останавливался, поднимал голову и смотрел прямо на Сару, которая, сидя на кровати, пыталась разобраться в принесенных им бумагах. После тягостных пяти минут он плюхнулся в кресло у окна и залпом выпил содержимое стакана. Поняв, что странные метания закончились, Сара сказала:

— Мне тут концов не найти. Половина — не на английском.

— Немецкий и итальянский, — ответил Ксандр довольно рассеянно.

— Точно. Видите ли, профессор… Ксандр, — поправилась она, пытаясь ободрить его, — понимаю, что это не совсем то, чем вы привыкли ежедневно заниматься…

— Это мягко говоря. — Он поставил стакан на стол. — Если припоминаете, мисс Трент, я занимаюсь теорией.

— Да, я…

— Сижу в своей маленькой конторке, читаю бездну книг и статей, а потом пишу об этом. Вот и все. Не делаю ничего такого, что могло бы вызвать нападение — хоть профессионалов, хоть нет. Мне всегда казалось, что кто-то другой следит за тем, как из теорий получается крутая жизнь либо солидный куш. — Ксандр умолк. — Что наводит на весьма интересный вопрос: а кто вы на самом деле?

— Что?

— Не хочу казаться грубым, но то немногое, что мне известно о госдепе, особенно о его исследовательской части, не имеет ничего общего ни с темными закоулками, ни с профессиональными громилами. Вы ведь как… ученые. Не впутываетесь и не вовлекаетесь.

— Об этом мне известно. — Сара обвела его взглядом.

— То есть…

— Я впуталась. И вы тоже.

— Это не ответ.

— Наверное, я могла бы сообразить, что к чему, если бы знала, что такое Эйзенрейх.

— Понимаю. — Ксандр ждал продолжения; когда же его не последовало, продолжил сам: — Видите ли, для меня разговор об Эйзенрейхе — радость. Потому я и пришел. Только я предпочел бы знать, имею ли я дело с ЦРУ, ФБР… или какая там из аббревиатур нынче в моде…

— Вы имеете дело со мной, — сказала она.

— Как-то таинственно.

— Отнюдь. Так безопаснее. — Сара смотрела на него в упор. — Эйзенрейх, профессор. Как это стыкуется с Вашингтоном?

Он выдержал ее взгляд, сделав долгий выдох, и покачал головой.

— Пусть так. — Ксандр откинулся на спинку кресла. — Эйзенрейх. Швейцарский монах. Умер лет четыреста пятьдесят назад при весьма прискорбных обстоятельствах…

— Монах? Да как монах…

— Дело в том, что он написал трактат — о политической власти.

Настал черед Сары покачать головой.

— Книгу, которая якобы объясняет происходящее сегодня? Простите, профессор, но чем грозит…

— Всего-навсего манускрипт? — Он подался к ней. — Мисс Трент, сам по себе документ никогда не имеет значения. Значимо то, как люди им пользуются. Помните Макиавелли? До тех пор, пока сказанному им верили, теоретический постулат мог натворить любых бед. Если нужны еще доказательства, всегда можно махнуть до следующей станции.

— Вы хотите сказать, это манускрипт такое устроил? — сказала Сара, указывая на телеэкран. — Это весьма и весьма технически изощренные диверсии, профессор. Речь идет о проникновении в компьютерные сети, взрывчатке по последнему слову техники, актах терроризма, о чем ни один теоретик шестнадцатого века понятия не имел.

— А ему и не нужно было такое понятие…

— Крупный город, столица США, на грани объявления чрезвычайного положения. Не могу поверить, что виноват в том какой-то манускрипт.

— И не надо. Петр Великий на столике у своего ложа держал книгу, написанную человеком по имени Пуфендорф. И в дневнике своем записал, что она служит ключом ко всем принятым им политическим решениям. У Карла Пятого был Марк Аврелий. Кромвель, Гоббс. А от девяноста пяти тезисов Лютера Рим содрогается уже четыре сотни лет. Имейте в виду: у этих людей не было ни телевидения, ни радио, никакой радиооракул или телегуру не указывал им, какие книги читать. Так что им самим приходилось отыскивать себе оплот в жизни и в мыслях. Не умевшие читать находили его в церкви, а те, кто умел, — в книгах. Стремившиеся же к власти находили свой оплот в особого рода рукописях, некоторые из них вызвали к жизни самые мрачные времена в истории. — Ксандр положил пульт на телевизор. — Можете мне сказать, мисс Трент, кто изобрел телевидение? — Сара отрицательно повела головой. — Вот именно. Зато все мы помним Гуттенберга и его печатный пресс.

— Тогда почему этот манускрипт?

— Потому что он по идее должен был сделать Медичи хозяевами Европы. Макиавелли предложил им всего-навсего Флоренцию. — Похоже, что-то вдруг поразило его, и он чуть слышно произнес: — Одного города было мало.

Сара следила за его все еще отсутствующим взглядом.

— Почему «по идее»?

Понадобилось время, чтобы Ксандр обрел способность слышать и видеть.

— Потому… у нас нет уверенности, что манускрипт существует.

— Что?! — Сара резко подалась вперед. — Он так и не написал книгу?

— Мы не знаем. Тут много всяких… домыслов.

— Тогда домысливайте.

Волчий Лог, Монтана. 26 февраля, 20.42

Лоуренс Седжвик стоял на веранде, опершись руками о перила, наслаждаясь легким ночным морозцем. Глаза его щурились под внезапными порывами ветра с широких полей. Копна седых волос (несколько преждевременная седина для мужчины, кому немногим за пятьдесят) придавала еще большую привлекательность лицу, которое и без того притягивало к себе взгляды необыкновенной правильностью черт: высокие скулы, мягкие губы, с которых, казалось, никогда не сходила сдержанная улыбка.

Седжвик посмотрел на часы. Последняя машина должна была прибыть десять минут назад.

Лучи фар, заплясавшие меж лесных деревьев, уняли его волнение. Через минуту машина показалась у ворот, за ней по грязной дороге тянулось серое облачко выхлопных газов. Когда она подъехала, Седжвик направился к крыльцу.