Книга смеха и забвения - Милан Кундера

Она постояла какое-то время, нервозно оглядываясь по сторонам, а потом вдруг эта таинственная музыка смолкла (Михаэла и Габриэла перестали смеяться: у них сделались скучающие лица, предстояла пустая безлюбая ночь), и мадам Рафаэль, странно взволнованная и неудовлетворенная, направилась по теплым улицам приморского городка к дому.

Я тоже танцевал коло. Была весна 1948 года, в моей стране как раз одержали победу коммунисты, министры — социалисты и христианские демократы — бежали за границу, а я держался за руки или за плечи с другими студентами— коммунистами и танцевал: мы делали два шага на месте, один шаг вперед, потом выбрасывали правую ногу в одну сторону, затем левую ногу — в другую, и делали это чуть ли не каждый месяц, ибо постоянно что-то отмечали, какую-то годовщину или какое-то событие, прежние несправедливости устранялись, новые — совершались, фабрики были национализированы, тысячи людей заполонили тюрьмы, медицинская помощь стала бесплатной, у владельцев табачных киосков описывали киоски, старые рабочие впервые отправлялись на отдых в конфискованные виллы, и у нас на лицах была улыбка счастья. Потом однажды я что-то сказал, чего не следовало говорить, меня исключили из партии, и мне пришлось выйти из коло.

Я тогда впервые осознал магическое значение круга. Если вы выйдете из ряда, вы снова можете в него встать. Ряд — это открытое образование. Но круг замыкается, и в него нет возврата. Не случайно планеты движутся по кругу, и если от них отрывается камень, центробежной силой его неотвратимо уносит прочь. Подобно оторвавшемуся метеориту вылетел из круга и я, да так и лечу по сей день. Есть люди, которым суждено умереть в кружении, но есть и такие, что в конце падения разбиваются вдребезги. И эти вторые (к ним отношусь и я) постоянно ощущают в душе тихую тоску по утраченному танцу в коло, поскольку все мы прежде всего обитатели вселенной, где все вертится кругами.

И снова была годовщина бог весть чего, и снова на пражских улицах молодые люди танцевали коло. Я бродил среди них, стоял рядом с ними, но не смел вступить ни в один их круг. Шел июнь 1950 года, и вчера была повешена Милена Горакова, депутат от социалистической партии, обвиненная коммунистическим судом в антигосударственном заговоре. Вместе с ней был повешен и Завиш Каландра, чешский сюрреалист, друг Андре Бретона и Поля Элюара. А молодые чехи танцевали, зная, что вчера в этом же городе качались на виселице одна женщина и один сюрреалист, и танцевали они тем исступленнее, что танец был манифестацией их невинности, их чистоты, ослепительно выделявшейся на фоне черной виновности двух повешенных, предателей народа и его надежд.

Андре Бретон не верил, что Каландра предал народ и его надежды и призвал в Париже Элюара (в открытом письме от 13 июня 1950 года) выступить против абсурдного обвинения и попытаться спасти старого пражского друга. Но Элюар как раз танцевал в огромном коло между Парижем, Москвой, Варшавой, Прагой, Софией и Грецией, между всеми социалистическими странами и всеми коммунистическими партиями мира и повсюду читал свои прекрасные стихи о радости и братстве. Прочитав письмо Бретона, он сделал два шага на месте, один шаг вперед, покачал головой, отказался защитить предателя народа (в журнале «Action» от 19 июня 1950 года) и вместо этого возвестил металлическим голосом:

«Невинность насытим мы Силой которой так долго Нам не хватало И уже никогда одиноки не будем».

А я бродил по улицам Праги, вокруг меня танцевали коло смеющиеся чехи, но я знал, что я не на их стороне, а на стороне Каландры, который также вырвался из круговой траектории и падал, падал, пока не упал в тюремный гроб; но даже будучи не на их стороне, я все-таки с завистью и грустью смотрел, как они танцуют, и был не в силах оторвать от них глаз. И тогда я увидел его прямо перед собой!

Он держался с ними за плечи и, напевая две-три простые ноты, выбрасывал то левую ногу в одну сторону, то правую — в другую. Да, это был он, любимец Праги, Элюар! И вдруг те, с кем он танцевал, замолчали, двигаясь дальше уже в абсолютной тишине, а он скандировал в ритме их ног:

«Мы отвергнем отдых мы отвергнем сон Мы обгоним весну и рассветы И приравняем дни и года времена К масштабу наших грез».

А потом вдруг снова все затянули эти простые ноты и ускорили шаги танца. Они отвергали отдых и сон, обгоняли время и насыщали силой свою невинность. Все улыбались, и Элюар наклонился к девушке, которую держал за плечи:

«Миру отдавший себя улыбается вечно».

И она, засмеявшись, стукнула ногой оземь так сильно, что вознеслась над мостовой на три-четыре сантиметра, увлекая за собою ввысь остальных, и минуту спустя никто из них уже не касался земли, они делали в воздухе два шага на месте и один шаг вперед, да, они возносились над Вацлавской площадью, их танцевальное коло походило на большой возносящийся венок, а я бежал внизу по земле и глядел вверх им вослед, а они плыли все дальше, выбрасывая левую ногу в одну сторону, потом правую ногу — в другую, под ними была Прага со своими кофейнями, полными поэтов, и тюрьмами, полными изменников народа, а в крематории тем временем предавали огню одну женщину — депутата от социалистической партии, и одного поэта-сюрреалиста, дым поднимался к небу, словно счастливое пророчество, и я слышал металлический голос Элюара:

«Любовь что отдана труду неутомима».

И бежал по улицам за этим голосом, чтобы не упустить из виду прекрасный венок тел, возносящийся над городом, и с тоской в сердце сознавал, что они летят как птицы, а я падаю как камень, что у них есть крылья, а я навсегда бескрылый.

Спустя семнадцать лет после казни Каландра был полностью реабилитирован, но через несколько месяцев русские танки вторглись в Чехию, и уже десятки тысяч других были обвинены в измене народу и его надеждам, меньшая их часть арестована, большая — выброшена с работы, и один из этих новых обвиняемых (я) на протяжении двух последующих лет (стало быть, ровно через двадцать лет после того, как Элюар вознесся над Вацлавской площадью) вел астрологическую рубрику в иллюстрированном еженедельнике чешской молодежи. Однажды, по прошествии года после публикации моей последней статьи о Стрельце (это было в декабре 1971 года), меня навестил незнакомый молодой человек. Он молча вручил мне конверт. Вскрыв его, я стал читать и лишь минутой позже догадался, что письмо от Р. Ее почерк был неузнаваемо изменен. Несомненно, она писала письмо в страшном волнении. Старалась сформулировать фразы так, чтобы никто, кроме меня, не понял их смысла, но и я понимал его лишь отчасти. Единственное, что было для меня очевидно: по прошествии этого года мое авторство открылось.

В то время я занимал в Праге на Бартоломейской улице однокомнатную квартирку. Улица эта маленькая, но известная. Все дома, кроме двух (в одном проживал я), принадлежат полиции. Глядя из своего широкого окна на пятом этаже, я видел возвышающиеся над крышами башни пражского Града, а опустив глаза — полицейские дворы. Наверху шествовала прославленная история чешских королей, внизу — история прославленных заключенных. Этими дворами прошли все, в том числе Каландра и Горакова, Сланский и Клементис, и мои друзья: Шабата и Гюбл.