Книга смеха и забвения - Милан Кундера

Или это уменьшение — просто оптический обман, вызванный тем, что мама отдаляется, что она не там, где он, а стало быть, он видит ее с дальнего расстояния, и она предстает его взору, словно овечка, словно куколка или бабочка?

Когда мама на минуту прервала свою укоризненную литанию, Карел спросил ее: — А что, кстати, теперь с пани Норой?

— Ты же знаешь, она уже старушка. Почти совсем слепая.

— Ты видишься с ней иногда?

— Разве тебе не известно? — сказала мама обиженно. Оскорбленные, рассорившиеся, они давно перестали встречаться и уже никогда не помирятся. Карелу следовало бы это помнить.

— А не знаешь, где мы проводили с ней каникулы, когда я был маленьким?

— Как же мне не знать? — сказала мама и назвала один чешский курорт. Карел хорошо его знал, но никогда не предполагал, что именно там была раздевалка, где он видел обнаженную Нору.

Сейчас перед глазами возникла бугристая местность того курорта, деревянный перистиль с резными колоннами, вокруг холмы с лугами, на которых паслись овцы, звеня колокольцами. В этот пейзаж он мысленно поместил (как автор коллажей, вклеивающий одну вырезанную гравюру в другую) обнаженную фигуру пани Норы, и тотчас мелькнула мысль, что красота — это искра, вспыхивающая, когда через даль годов внезапно соприкасаются два разных возраста. Что красота — это упразднение хронологии и бунт против времени.

И он до краев был полон этой красоты и ощущения благодарности за нее. Потом неожиданно сказал: — Мама, мы тут с Маркетой подумали, может, ты хочешь жить с нами. Ведь совсем несложно обменять нашу квартиру на несколько большую.

Мама погладила его по руке: — Это очень мило с твоей стороны, Карел. Но знаешь, мой пуделек уже привык к тем местам. И я там подружилась с соседками.

Они садятся в поезд. И Карел выбирает для мамы купе. Все они кажутся ему слишком многолюдными и неудобными. Наконец он сажает ее в первый класс и бежит к проводнику доплатить разницу. А уж поскольку бумажник у него в руке, он вынимает из него сотню и сует маме в ладонь, словно мама — маленькая девочка, которую отправляют далеко в мир, и мама берет эту сотню без удивления, совершенно естественно, словно школьница, привыкшая к тому, что взрослые иногда суют ей немного денег.

Поезд трогается, мама у окна, Карел стоит на перроне и машет ей долго-долго, до самой последней минуты.

«Носорог» — пьеса Эжена Ионеско, на протяжении которой персонажи, одержимые желанием быть похожими друг на друга, превращаются в носорогов. Габриэла и Михаэла, две юные американки, разбирали эту пьесу на каникулярном курсе для иностранных студентов в маленьком городке на Средиземноморском побережье. Они были любимицами мадам Рафаэль, преподавательницы группы, ибо не сводили с нее глаз и тщательно записывали каждое ее замечание. Сегодня она задала им подготовить к следующему уроку совместный реферат по пьесе.

— Мне не очень понятно, как истолковать то, что люди превратились в носорогов, — сказала Габриэла.

— Надо воспринимать это как символ, — пояснила Михаэла.

— Да, это правда, — сказала Габриэла. — Литература состоит из знаков.

— Носорог прежде всего знак, — сказала Михаэла.

— Да, но если даже признать, что они превратились не в настоящих носорогов, а лишь в знак, то почему они превратились именно в этот знак, а не в другой?

— Да, это, конечно, проблема, — печально сказала Михаэла, и обе девушки, спешившие в студенческое общежитие, надолго замолчали.

Молчание нарушила Габриэла: — Не считаешь ли ты, что это фаллический символ?

— Что? — спросила Михаэла.

— Рог, — сказала Габриэла.

— Точно! — просияла Михаэла, но затем засомневалась: — Но почему тогда все превращаются в символ фаллоса? И мужчины и женщины?

Обе девушки, направлявшиеся в общежитие, опять примолкли.

— Кое-что осенило меня, — внезапно сказала Михаэла.

— Что? — полюбопытствовала Габриэла.

— Кстати, мадам Рафаэль тонко намекнула на это, — сказала Михаэла, еще больше разжигая любопытство Габриэлы.

— Ну скажи что! — нетерпеливо настаивала Габриэла.

— Автор хотел произвести комическое впечатление!

Мысль, высказанная подругой, настолько захватила Габриэлу, что она, целиком сосредоточившись на происходящем в ее голове, забыла о ногах и замедлила шаг. Девушки почти остановились.

— Ты думаешь, что символ носорога должен произвести комическое впечатление? — спросила она.

Михаэла улыбнулась гордой улыбкой открывателя: — Да.

— Ты права, — согласилась Габриэла.

Обе девушки смотрели друг на друга, очарованные собственной смелостью, и уголки их губ подергивались от гордости. Затем вдруг они издали высокий, короткий, отрывистый звук, который очень трудно описать словами.

«Смех? Разве кому-нибудь еще интересен смех? Я имею в виду настоящий смех, не имеющий ничего общего с шуткой, насмешкой или потешностью. Смех, бесконечное и восхитительное наслаждение, наслаждение само по себе…

Я говорила моей сестре, или она говорила мне, поди сюда, давай играть в смех? Мы, ложились рядом на кровать и приступали. Сперва, конечно, это было только притворство. Смех принужденный. Смех потешный. Смех до того потешный, что заставлял нас смеяться над ним. И вот тогда начинался настоящий смех, смех всеохватный, уносящий нас, словно мощный прибой. Смех взрывной, многократный, беспорядочный, неистовый, великолепные, роскошные и безумные взрывы смеха… Мы до бесконечности смеялись над смехом нашего смеха… О смех! Смех наслаждения, наслаждение смехом; смеяться — это такая глубина жизни…» Цитируемый текст взят мною из книги «Слово женщины». Ее написала в 1974 году одна из страстных феминисток, оставивших выразительный след в климате нашей эпохи. Это мистический манифест радости. В противовес сексуальному влечению мужчины, зависящему от мимолетных вспышек эрекции, а стало быть, фатально обрученному с насилием, угасанием и закатом, автор как положительный антипод воспевает женскую радость, сладостную, вездесущую и непрерывную, одним французским словом «jouissance». Для женщины, пока она остается верной своей природе, все является удовольствием: «есть, пить, мочиться, испражняться, дотрагиваться, слышать или просто быть здесь». Это перечисление наслаждений проходит по всей книге, как прекрасная литания. «Жить — это счастье: видеть, слышать, дотрагиваться, пить, есть, мочиться, испражняться, окунаться в воду и смотреть в небо, смеяться и плакать». И если соитие прекрасно, то потому, что является «суммою всех возможных наслаждений жизни: осязать, видеть, слышать, говорить, обонять, а также пить, есть, испражняться, познавать и танцевать». И кормление грудью — наслаждение, и роды — удовольствие, и менструация — сладость, этот «теплый и будто сладкий поток крови, эта теплая слюна живота, это загадочное молоко, эта боль с палящим вкусом счастья».