Державный - Александр Сегень

— А Жерусалем!

Хохот грянул неистовый, все поняли, куда собрался лететь потомок Меровингов, стали кричать:

— В Иерусалим! В Еросалим! В Русалим!

Косорылый чёрт взбрыкнул, резко взвился вверх, крепко ударив Бернара головой об угол столешницы, и посланник герцога Анжуйского очутился в небесной мгле, среди тускло танцующих звёзд. Он выполнил своё поручение, привёз Андре в Московию, и теперь с чистым сердцем летел верхом на чёрте ко Гробу Господню.

— Ванюша, глянь-ка! Подъезжаем. Переслав, — не то весело, не то волнуясь, сказал Иона, показывая на появившиеся в отдалении купола, башни и крыши старинного, основанного ещё Юрием Долгоруким города на реке Трубеж, берегом которой они все и ехали — Иван с Юрьем «под епитрахилью» Ионы и в сопровождении надёжной охраны. Кроме тех, кто вёз епископа в Муром, добавились франки герцога Анжуйского, ратники от Ряполовских да трое известных бояр, выбранных самим Ионою в свою свиту — Иван Ощера, Юшка Драница и Михайло Русалка, всю дорогу развлекавший детей разными байками да сказками.

— Где? Где? — выдохнул Иванушка, приподнимаясь в повозке и всматриваясь в даль, но ничего пока не видя. Вовсю зеленели берега Трубежа, деревья стояли в полном зелёном облачении, поздняя весна мощно заявляла о своих правах, и уж точно можно сказать — много воды утекло за прошедшие после того Чистого четверга три седмицы. Солнце разогрелось не на шутку, спеша испечь да подрумянить свой сладкий, пахучий май. Кто б поверил теперь, что всего лишь двадцать дней назад повсюду разлёживались загостившиеся снега!

Пасха, разговины, потом распутица непролазная — всё это задержало отъезд из Мурома. Покидали муромское убежище в неделю жён-мироносиц[14], Тимофея[15] праздновали во Владимире, а в день Многострадального Иова[16], в пятницу, на закате приблизились к Переславлю, где ждала встреча с Шемякой и обещано было воссоединение детей с отцом и матерью.

— Ну и глазастый же ты, батюшко, — удивился едущий верхом рядом с повозкою Русалка. — Уж на что у меня око зоркое, а только теперь увидело. Дай Бог кажному в таки годы столь чуткое зрение!

— А я раньше твоего увидел, — поспешил похвастаться Иванушка.

— И Шемяку видишь? — спросил его Юра.

— А как же! — приврал княжич.

— И батюшку с матушкой?

— И их.

— Вот и скверно, — не похвалил Ивана епископ. — Почто ж врать-то? Не грех ли?

Иванушка, насупившись, уселся обратно на пол повозки, застеленный мягкими пахучими овчинами. Что за жизнь такая — кругом, куда ни глянь, всё грех да грех! Когда Иона из-под богородичной иконы на Светлой седмице их к себе под епитрахиль принимал, Иванушку угораздило в носу поковыряться — грех! Юрка стащил золочёную сабельку, подаренную фрязином[17] Бернаром, пришлось поколотить его — опять грех! Повторил ненароком срамное ругательство, услыханное от Юшки Драницы, — и тут грех! Как жить, если плюнуть без греха невозможно? Во Владимире — кстати о плевках — в честь именин причащался, а потом случайно плюнул, тут Иона увидел да как запричитал: «Что ж это такое! Причастие выплюнул!» Как же выплюнул, если часа три прошло, уж и пообедать успел. Ан нет, оказывается, целый день нельзя плеваться, считается — Причастие выплюнешь.

А вчера! Одолел Иванушку смех какой-то. На что ни посмотрит, о чём ни подумает — всё смешным кажется. Хохочет и хохочет, хоть режь! Казалось бы, что такого? Неужто нельзя посмеяться на молодости лет? Опять, видите ли, грех! Да ладно бы Иона, а то на сей раз послушник Геннадий. Сам до двадцати пяти лет дожил, старый почти, а всё ещё не пострижен, до сих пор в послушниках, хоть и рясофорный. И смеет замечания делать сыну великого князя! Иванушка возьми да и отругай его. А Иона — Иванушку. Так и кончился беспричинный смех обидными слезами.

А и вправду, ждут ли там, в Переславле, отец с матушкой? Сдержит ли поганый Шемяка своё обещание? В душе защекотало от волнения, Иванушка снова встал и принялся во все глаза всматриваться вдаль, где уже вполне отчётливо виделись очертания большого града.

— Княже Иване, хошь в седло ко мне? Лучше видно, — предложил Русалка, и вот уже Иванушка очутился у него в седле, поддерживаемый могучей рукой воеводы. — Видал, каки валы обильные вокруг Переславля?

— Вижу, — согласился Иванушка, и впрямь оценивая по достоинству величие крепостных переславских валов, над которыми возвышались мощные деревянные стены. Из-за стен выглядывали только крыши и купола, а самих домов и храмов видать не было.

— Бернарка-то наш, кажись, опять головой заболел, — сказал Русалка, кивая со смехом в сторону несчастного франка, понуро едущего недалеко впереди. В тот Чистый четверг, когда в Муром приехал Иона, Бернар ночью куролесил в жидовском кружале вкупе с Юшкой и Ощерой, скакал там верхом на каком-то прохвосте, наряженном чёртом, и крепко ушиб голову об угол столешницы. Так сильно ударился, что чуть не переселился на тот свет. Три дня лежал без памяти. Иону вызывали к нему. Целитель собрался было бить его по голове, дабы тем самым вылечить, но передумал. «Тут, — говорит, — нечистым духом вельми перепачкано. Не поможет моё леченье. Токмо молиться остаётся». И молился о неправославной душе фряжской. И вымолил жизнь шалопутному Бернару. А так бы лежать тому в муромской землице.

Иванушка хотел было вместе с Русалкой посмеяться над скорбями Бернара, но подумал: опять Иона корить будет — и не стал. Нахмурившись, смотрел, как всё ближе и ближе заветная цель их путешествия. Вдруг из густого леса, бредущего по правую руку, стали доноситься чьи-то надрывные вопли, созвучные хлёстким свистящим ударам.

— Эй, любезный, — окликнул Русалка какого-то людина, стоящего при дороге и снимающего с головы шапку, чтобы поклониться, — кого это там так шелепуют?

— А кириметя, болярин-батюшко, его, поганого, — отвечал людин. — А се не Иона ли едет, не скажете ли?

— Иона я, — отвечал епископ. — Что за кириметя? Откуда он там взялся?

— А вот не смилуется ли пресвященство кириметя отпеть или не знаю чо? — спросил людин. — Может, святой водой?..

— Стой-ка, Петре! — приказал епископ вознице. — А ну-ка, идём посмотрим, какой такой кириметь.

— Кириметь — это что? — спросил Иванушка, идя вместе с Ионой, Русалкой, Ощерой, Драницей и ещё тремя ратниками, тоже слезшими со своих седел. Остальным было велено оставаться на дороге. Фома с Геннадием тоже пошли.