Проклятое дитя - Оноре де Бальзак

— Эх, лик господень, пресвятые мощи! — воскликнул герцог, подойдя к скале, у которой только что лежал его сын.

— Он там, — ответил Бертран, указывая на узкую расщелину, края которой были отполированы волнами высоких прибоев.

— Этьен! Возлюбленное дитя мое! — позвал старик.

Проклятый сын не откликнулся. Все утро герцог д'Эрувиль упрашивал, молил, угрожал, журил Этьена и не мог добиться никакого ответа. Порой он умолкал и, приложив ухо к расщелине, прислушивался, но ослабевшим своим слухом не мог уловить быстрый, глухой стук сердца в груди Этьена, гулко отдававшийся под сводами грота.

— Да жив ли он наконец? — вопрошал старик душераздирающим голосом. В полдень, дойдя до отчаяния, он снова прибегнул к мольбам.

— Этьен, — сказал он, — дорогой мой сын! Бог покарал меня за то, что я отверг тебя, — он лишил меня младшего сына, твоего брата. Ныне ты мое единственное, мое последнее дитя. Я люблю тебя, потому что люблю себя самого. Я признал свою ошибку, — я знаю, что в твоих жилах течет моя кровь и кровь твоей матери. Я виновник ее страданий. Прости меня, приди! Я постараюсь загладить свою вину, я буду лелеять тебя, ты заменишь мне все, что я потерял. Этьен, сейчас ты уже стал герцогом де Нивроном, а после моей смерти будешь герцогом д'Эрувилем, пэром Франции, кавалером ордена Золотого руна, военачальником, главным бальи[14]Бессена, наместником короля в Нормандии, сеньором двадцати семи ленов, в которых насчитываются шестьдесят девять селений с храмами, будешь маркизом де Сен-Сэвером. Ты женишься на дочери какого-нибудь владетельного принца. Ты станешь главой дома д'Эрувилей... Да что же ты молчишь? Ужели ты хочешь, чтобы я умер от горя? Приди, приди... Я буду стоять на коленях перед твоим тайником, пока не увижу тебя. Твой старый отец просит тебя. Видишь, я смирился перед тобою, как перед самим господом богом.

Проклятого сына не трогали эти сумбурные речи, эти мысли, полные непонятного ему тщеславия, ведь он жил в стороне от общества. Душа его замирала от невыразимого ужаса. Он молчал, и тоска терзала его. К вечеру старый герцог, исчерпав всю силу красноречивых слов, жалостных молений, горького раскаяния, пришел в какой-то экстаз покаянного сокрушения и воззвал к помощи религии. Он преклонил на песке колена и произнес такой обет:

— Клянусь воздвигнуть часовню святому Иоанну и святому Этьену, покровителям моей жены и моего сына, клянусь внести вклад на сто обеден с молебном богоматери, если только господь бог и святые угодники возвратят мне сына моего, монсеньера герцога де Ниврона, здесь присутствующего!..

Стоя на коленях, он смиренно сложил руки и погрузился в молитву. Однако его сын, его надежда, наследник его имени все не показывался, и тогда из глаз старика, так долго не плакавших, полились слезы, стекая по его увядшим щекам.

В эту минуту Этьен, не слыша больше его голоса, подполз к отверстию своей пещеры, словно молодой уж, стосковавшийся по солнцу, и, увидя слезы убитого горем старика, внял немому языку скорби. Он схватил руку отца и поцеловал ее, сказав с ангельской кротостью:

— Матушка, прости!

Не помня себя от счастья, наместник Нормандии схватил в объятия и понес на руках своего хилого наследника, дрожавшего, словно похищенная девушка. Чувствуя, как он трепещет, отец пытался успокоить его тихими поцелуями, касаясь устами его лица осторожно, словно то был нежный цветок, и для проклятого сына у него нашлись ласковые слова, которых он еще никогда не произносил.

— Истинный бог, как ты похож на бедную мою Жанну, дорогое дитя! — говорил он. — Ты только скажи мне, чего тебе хочется, я тебе подарю все, все, что пожелаешь. Только поправляйся, будь здоровым, будь крепким. Я научу тебя ездить верхом, дам тебе лошадку смирную и красивую, ведь ты у меня такой тихий, такой ты у меня красавец! Никто не посмеет ни в чем перечить тебе. Лик господень, пресвятые мощи! Все будут склоняться перед твоей волей, как тростник перед ветром. Я дам тебе полную власть в нашем замке. Я и сам буду тебе повиноваться как богу всего нашего рода...

Вскоре отец уже был с сыном в парадной опочивальне, где протекала печальная жизнь Жанны д'Эрувиль. Этьен вдруг подошел к окну этого покоя, где началась его жизнь, к тому самому окну, из которого мать подавала ему знаки, возвещая, что его преследователь уехал. А теперь, неизвестно почему, этот враг стал вдруг его рабом, словно те страшные великаны в сказках, которым волшебник силой своей магической власти приказывал служить юному принцу. Волшебником этим оказался феодализм. Увидев сумрачную комнату, из окна которой его младенческий взор приучался созерцать океан, Этьен взволновался, и на глазах у него выступили слезы: вдруг вспомнились ему долгие годы страданий, вспомнилась и светлая радость, которую он изведал в единственной дозволенной ему любви, беспредельной любви матери. В сердце его словно зазвучали мелодичные строки некоей поэмы, чудесной и вместе с тем страшной. Движения души этого юноши, привыкшего к восторженному созерцанию природы, как другие привыкают к светской суете, не походили на обычные волнения людей.

— Будет ли он жить? — спросил старый герцог, поражаясь телесной слабости своего наследника, на которого он, к собственному своему удивлению, боялся теперь дохнуть.

— Жить я могу только здесь, — просто сказал Этьен, услышав отцовский вопрос.

— Прекрасно, пусть это будет твоя опочивальня, дорогое мое дитя.

— Что там такое? — спросил молодой д'Эрувиль, услышав голоса обитателей замка, которых герцог собрал в кордегардии, желая представить им своего сына. Он заранее уверен был в успехе этой церемонии.

— Пойдем, — сказал отец и, взяв Этьена за руку, повел его в большой зал. В те времена герцоги и пэры Франции, имевшие такие владения, как герцог д'Эрувиль, и такие, как у него, должности да еще права королевских наместников, жили не хуже принцев крови; младшие представители знатных родов не гнушались служить им; у них был свой двор и свои офицеры; первый лейтенант его личного военного отряда занимал то положение, какое отводится теперь адъютанту маршала. Несколько лет спустя кардинал Ришелье обзавелся отрядом телохранителей своей особы. Многие принцы, состоявшие в родстве с королевской фамилией, — Гизы, Конде, Неверы, Вандомы — имели своих пажей, которых они выбирали из лучших домов, — последний уцелевший обычай умершего рыцарского уклада. Огромное состояние и древность нормандского рода д'Эрувилей, на каковую указывала и сама фамилия (herus villa — дом предводителя), позволяли герцогу не уступать в пышности богачам дворянам, куда менее знатным, чем он, — Эпернонам, де Линь, Баланьи, д'О, Заме, на которых тогда смотрели, как на выскочек, что не мешало им жить по-княжески. Для Этьена оказалось чрезвычайно внушительным зрелищем это собрание людей, состоявших на службе у его отца. Герцог д'Эрувиль поднялся по ступенькам на помост, где под резным деревянным навесом стояло высокое кресло: с таких «тронов» в некоторых провинциях выносили свои приговоры сеньоры, еще вершившие суд в своих владениях, — один из тех обычаев феодализма, которые исчезли в правление Ришелье. Эти своеобразные троны, похожие на деревянные резные скамьи, которые ставятся для знатных прихожан посредине церкви, стали теперь предметом любопытства. Когда Этьен очутился на помосте возле старика отца, он затрепетал, заметив, что на него устремлены все взоры.