Люди ПЕРЕХОДного периода - Григорий Ряжский

— Пётр я… — внезапно произнёс внимательно слушавший меня всё это время второй святой, несогласный. — Можно просто Петя, раз так между нами получается.

— Понял! — быстро отреагировал я и заметно повеселел. — А я Герман, или просто Гера, если не забыли. Как тут вообще? Чего происходит-то? С чего жить начинать будем, братья? Вы тут сами-то давно или целую вечность?

— Мы вообще-то с третьего оборота сами, — отчего-то невесело изрёк Паша и присел на песок. Ноги он поджал под себя, одновременно произведя целиком скрытым под холщовкой длинномерным корпусом плавное движение, — так вытягивает спину уставшая от ничегонеделанья возрастная кошка. Одновременно в воздухе что-то слабо хрустнуло, и свет, испускаемый Пашиными глазницами, пропал совершенно, как и не было вовсе. Взамен этого удивительного сияния взгляду моему открылись самые обыкновенные человеческие глаза — «humanis oculis оrdinarius», как позже обозначил их кто-то из братьев — с радужкой вяло-голубого оттенка, с едва заметными прожилками по белкам. Мягкий фокус, до этого момента не дававший облику пустынника проявиться во всех деталях, внезапно сделался устойчивым и резким, и изображение брата Паши обрело вполне законченный вид. Кроме глаз, обозначились руки — верней, открытые ладони с длинными худющими пальцами и аккуратно подстриженными ногтями. Кроме одного, на мизинце. Тот, вероятно, существовал сам по себе, вне всякого контроля по линии нижнего, и вызревал столь нескромно, что не оставлял любых малых сомнений в неком особом предназначении.

На ногах обнаружились сандалии по типу библейских. Почему именно библейские, я не знал, как не мог понимать и того, откуда в голову моей оболочки вообще залетела идея насчёт Пашиной обувки. Сам я был абсолютно босой и потому, кроме внезапно кольнувшей меня лёгкой зависти, никакого другого острого чувства испытать не мог. Единственным, что крутилось где-то поблизости, не давая сосредоточиться на возвышенном, было ощущение, что всё происходящее сейчас со мной или с тем, что осталось от меня, прошлого Герки Веневцева, идёт с лёгким перебором, как-то не так: немного лучше, что ли, чуть надёжней и явно бодрее по сравнению с чьим-то неведомым планом. Это как если бы в связи с открытием художественной экспозиции «Гиблое дело» вместо отвечающего ситуации шпротного паштета на чёрных хлебцах из «Пятёрочки» подали «Рижские шпроты» на белых чесночных гренках из «Азбуки вкуса». А слегка подкисший яблочный сидр отечественного розлива приятным образом заменили бы на просроченное «Spumantе».

Да, Гер?

Я сейчас произношу это мысленно, но не имею ни малейшего представления, слышишь ли ты меня, Герка. Ведь я ещё так и не добрался до этого непонятного Овала, о котором узнал, едва-едва освоившись в этом причудливом мире, в компании этих странных апостолов, назначенных, чтобы встретить и разместить меня в пространстве этого явно приглушённого кем-то света.

В этот момент брат Пётр последовал примеру брата Паши, вернув себе человеческий фокус, и отключил лицевую подсветку от источника неизвестной подпитки. Эффект был тот же самый — лицо тот же час обрело индивидуальность, и обнаружился вполне осмысленный взгляд. На ноги Петра, в отличие от Пашиных, я взглянуть не успел, внимание моё притянула сама физиономия святого пастыря — она была точь-в-точь такой, как у Павла; оба они теперь были уже совершенно неотличимы один от другого, словно две произвольно сдутые песчинки с их же сандалий. Даже синеватые прожилки на белках, казалось, были точно такими же.

— Вы что, близняшки, что ли? — я не удержался и задал этот не слишком уместный вопрос. К тому же глуповатый, поскольку всё было ясно и так. — Однояйцевые? По духу и букве оболочки? Или по крови, напрямую?

— Не только, — согласно махнул головой Павел и вопросительно глянул на брата. Тот задумчиво молчал, видно, прикидывая последствия добровольного признания этого неоспоримого факта. Но всё же отреагировал:

— Мы к тому же ещё и параллельные, как и ты. Только прибыли раньше и теперь на службе. Плюс по два оборота сверху твоего.

— Это как две сержантские лычки против ефрейторской, что ли? — искренне удивился я. Оказывается, имелся ещё и такой расклад, доказующий общность наших положений в этой пустынной части условного неба.

— А крови, кстати, нету никакой, откуда ей взяться, сам подумай, — внезапно отозвался на мои слова Паша и сплюнул пустотой в песок. — Нет, кое-что имеется, конечно, не всё так уж беспросветно, — он кивнул в сторону плевка и пояснил: — Просто она отсутствует как таковая. Вон, гляди, — он задрал рукав своей хламиды и резким движением полоснул остро отточенным ногтем мизинца по тому месту на запястье, которое обычно выбирает себе безвольное большинство для сведения счётов с неформатными проблемами. Какой-то слабый след всё же на руке у него остался, нечто вроде бескровной царапины, но тут же он затянулся привычно мягким фокусом, словно некто невидимый угодливо затёр его нежнейшей бархатной наждачкой.

— Понял? — с заметной долей обречённости произнёс Паша. — Ничего и никак! А ты говоришь, как жить будем да куда верзать ходить. Извини, конечно, за грубое слово. Тут, брат, кроме гармонии с самим собой, никто ещё покамест ничего такого незаурядного не изобрёл. Или даже просто любого путного. Одни ходят, понимаешь, песком шуршат да пылью умываются, другие вечно молодые травы мнут, наверно, ветры слушают, ангела своего прошлого пытаются за хвост поймать. Думают, стопудово он их не бросил и, если чего, слово замолвит, когда подойдёт срок на Вход определяться. Короче, место в очереди на четвёртый оборот выслуживают. Другие, кто понаглей, так просто напрямую ломятся, ближе ко Входу пристроились, чтоб вроде как экстерном, год за два, как в радиационных войсках с облучением и знанием японского. Считают, если их заметит кто, помимо прикреплённого посланника, да ещё признает заодно какие-нибудь прошлые заслуги, которые по случайности не зачлись, то это ускорит им Вход. — Он, едва сдерживая себя, интенсивно потёр выпирающие через холщовку острые коленки и, не зная, куда лучше пристроить руки, сложил их на шее сзади. Одновременно неодобрительно покачал головой и снова машинально сплюнул в песчаную пыль. — Ну всё как у нас там, честное слово, даже раздражает иногда, хоть и нельзя нам печалиться, тем более что на службе, сам видишь.

Картина, прямо скажем, получалась малорадостной. Общую неприглядность дорисовал и Пётр, внезапно включившийся в разговор. Видно, затянувшееся молчание в ходе этих очистительных разговоров всё же вынудило его излить на вновь прибывшего часть своей застоявшейся душевной оболочки.

Жёстко сплюнув по образу и подобию Павла, таким же пустым и бесследным, он сжал и разжал кулаки, после чего, оглянувшись по сторонам, выдавил из себя с ухмылкой лёгкого презрения:

— А только не в курсе ни те, ни эти, что когда все они запараллелились, то ангелы-то их в тот же день с орбит своих послетали и по другим наблюдательным точкам разобрались, по новым позициям, по конкретному факту новой приписки. И это те, которым повезло ещё, кто ближе к руководству прикрепился, так или иначе. Или кто ловчей остальных оправдаться сумел, что, мол, это не он наследил, а непреодолимая объективность роль свою сыграла, ничего нельзя было поделать, чтобы своего же персонально хранимого от беды оградить. Ведь, и правду сказать, не всё у нас так безоблачно здесь, как под надземкой думать привыкли. Ангел-то ведь не всякий хранителем делается, поначалу стажировку отбудет, пока он ещё ангелоид, на уродах разных тренируется, кого не очень жаль: успеет — не успеет локоток свой подставить в нужный час — как получится, так и будет. Потом уже только, после, как проверку испытательную пройдёт, то уже на обычных смертных направление получает, но на тех, какие, по большому счёту, тоже не первой надобности: маргиналы разные, лохотронщики, домушники, риелторы купли-продажи и аренды недвижимости, первоходки, шантрапа уличная, алиментщики, нарики, хронические должники, художники-концептуалисты, недобросовестные приобретатели, взяточники средней руки, футбольные тренеры и их фанаты, лоббисты трансгенов и ГМО, налоговики, политтехнологи от региона и выше, эксплуататоры гастарбайтерского труда, партийцы-однодневщики, зарвавшиеся рекламодатели, манекенщики синего спектра, паспортистки, воинствующие атеисты, функционеры среднего звена госвещательных телеканалов, гаишники, пошляки и насмешники всех мастей и практически вся наземная ментярня от полкана́ и ниже. И так можно до бесконечности, сам понимаешь. Короче, довольно сволочной спектр среднего класса — какой зажат жизненными обстоятельствами между полными негодяями и условно нормальными остальными. Но не насмерть.