Английская лаванда - Анна Ефименко

Натаниэль присел рядом:

– Давай посмотрим, что с ногами.

Обе голени были сломаны, а петляние по речным изгибам усугубило дело. Мередит бесцветным, не верящим в хрупкость тела, голосом спросил:

– Почему не шевелятся?

– Ничего не делай. Все нормально. Я скоро вернусь, не беспокойся, я мигом!

Садовник поспешил за телегой, потому что ни запрягать, ни заводить не оставалось времени, а Алека он отправил домой еще днем. Косой дождь бил по вековым дубам. Сердце едва не остановилось, когда по пути назад он услышал из темной рощи:

– Натан!

В это невозможно было поверить. Какой лесной дьявол принес его сюда?

– Мистер Эрншо!

– Как тебе погодка? – Казалось, отец Клайва был не прочь побеседовать посреди разворачивающегося природного катаклизма. – Построил ковчег?

– Простите, мистер Эрншо, но мне нужно торопиться. Правда нужно… – пробормотал Натаниэль и побежал по пригорку.

Узник эспланады вцепился содранными пальцами в шерстяной рукав, последнюю надежду на спасение:

– Отвези меня к врачу! У меня есть деньги, все, что попросишь. Я сам не рад тут оказаться, меня направили по службе…

Натаниэль замер. Миг он изучал лицо потерпевшего, после чего отстраненным, невозмутимым тоном уточнил:

– С какой целью?

– Государственный указ по каким-то проклятым деревьям! Не поверишь… Еще и это. – Он почти виновато указал на неестественно выгнутые ноги. – Я вышлю чек, как доберусь до дома, или своим позвоню, они расплатятся, только умоляю, сделай что-нибудь!

Взяв чиновника под руки, Гардинер перетащил его в телегу. Садовник снял с себя дождевик, чтобы укрыть им пострадавшего. Уместившись с горем пополам в тележном ковше так, что только изуродованные конечности высовывались вперед, Мередит жалобно всхлипнул:

– Все будет нормально?

– Тише, тише, все хорошо.

Натаниэль повез телегу наверх.

«Дорогой Натаниэль!

Естество имеет двойственный характер и вызывать может как приязнь (твой случай), так и отторжение.

В старых дневниках, из которых несет классной комнатой и размокшей плеточной березой, я вычитал, что, например, десятого марта, боже упаси признаться, какого года, мистер Селвин прошамкал твоему папеньке о моем дурном влиянии на тебя, и я убивался целых три дня, а тебе не говорил. Там же убивался я о том, что жду письма от Перси, но он медлит, и я винил в этом свой мелкий возраст и им принижал себя как собеседника, даже в переписке. Когда письмо наконец пришло, я отчего-то взбесился и не хотел принимать его на каникулах. С какого-то момента мне чем дальше, тем больше хотелось задать ему трепку, я не выносил, когда он перебирал мои пластинки, коллекционные газетные вырезки про артистов и театральные рецензии. Помнится, Мередиты всегда приезжали из Пайнс спозаранку, а мне старики позволяли спать до полудня. И я каждый раз – каждый! – выходя в гостиную в пижаме, по-либеральному, по-эрншовски, заставал паршивца за ворошением моих архивов. Джордж (“дядя Джордж”), пестовавший во мне отторжение к естеству и ребяческим забавам вроде игр и физических упражнений, будто бойкая телесность могла подавить мускулами зарождающийся интеллект, шифровал будущее, выясняя, куда я хочу попасть, в “О” или в “К”? Мередит, сколь проницательный, столь и топорный, раздел загадку догола:

– “К” значит “Кембридж”?

Джордж предпочитал не делиться семейными планами даже с близкими знакомыми и свел это в шутку, которой Перси еще прижжет меня в университете:

– “К” значит “Клайв”.

Мередит не смог поступить в университет, хоть и обладал неплохими задатками. Когда пришел мой черед, он уже изучал закон в другом, второсортном месте, я же год корпел над учебниками, занимался без продыху, лицо еще в те зеленые годы сползло вниз и впредь не возвращалось в краснощекую улыбчивость. Я стал намертво сутулым и близоруким. Мать с отцом, уже не такие зажиточные, как в предместье, денно и нощно высчитывали размер моего содержания в колледже. Это так связало их, что я было думал, они вновь сойдутся. Джордж свозил меня на неделю во Францию, давал читать европейских экспрессионистов, в Руане я слег с ангиной, которую списали на переутомление. Родители Перси покинули Пайнс.

Мы с Мередитом как-то странно и резко примагнитились друг к другу, будто все прежние раздражители исчезли, нивелировались. На мой день рождения он заказал кольцо на палец, который прищемил мне дверью еще в соплячестве. Написал на плакате “If the sun refuse to shine, I would still be loving you”. Он до сих пор валяется в моем кабинете, рядом с цветочным пасьянсом “Английский сад” и шиллингом, который Мередит нашарил в клевере после пивного праздника десять лет назад.

Джордж, покуда мы с Мег гостим у него в Латинском квартале, читает черновики цикла о провинции и сетует на мою “иррациональную” привязанность – ох, ручаюсь, он хотел использовать словцо покрепче.

– Ты испытываешь иррациональную привязанность к человеку, с которым вы волею случая были рядом. Я умышленно говорю “рядом”, а не “вместе”.

– “Иррациональная”! Джордж, ты умышленно не говоришь, например, “противоестественная”?

На последнем определении жена одаривает меня плотоядным взглядом, представляя, как Мередит учил своего подопечного танцевать ирландский рил, а я запинался, спотыкался и изнеможенно хлопался ему на грудь под четыре четверти музыкального размера, под конкурирующий меж собой дуэт скрипки и барабана.

Противоестественная привязанность?

Древние греки подразделяли любовь на многие виды. Сторге, семейной и узовой, противопоставлялся потос, похотливое вожделение. Было там место и поклоняющейся латрейи, почитанию, культовому служению. Но лишь филии нет точного аналога в переводах на английский, французский или другой европейский язык. Это любовь-дружба, подразумевающая и расположение, и симпатию, и притяжение под общим знаменателем: “сближение”, “соединение” вплоть до полного слияния и отождествления.

Таким представлен и платоновский идеал отношений, подчинивший чувственность эроса духовному родству друзей. И Аристотель пишет подобное: