Волчье небо. 1944 год - Юлия Яковлева

…Иголка сюда, иголка туда, потянуть…

Было тихо так, будто кроме физрука никого в классе и не было и разговаривал он сам с собой. Каждое слово падало, как камень в цинковую трубу:

– Солдат! Должен! Уметь! Зашить! Гимнастерку!

Тишина.

…Иголка сюда, иголка туда, потянуть…

– Всем яс-сно?

Тишина.

…Иголка сюда, иголка туда, потянуть…

– Ра-а-а-а-в! Няйс!!! Воль! На! – гаркнул он, затопотал вон: укрощать следующий класс.

Елена Петровна позавидовала.

Грохнуло, все сели.

– Смотрите, ребята, – снова взяла лоскутки Нелли Львовна. Голосок у нее был овечий. – Берете иголку с ниткой вот так. Кладете перед собой… Теперь смотрите.

Глаза перед ней были презрительные. Нелли Львовна поймала общий взгляд, внутри позвоночника у нее пробежал холодок. Но шеи вытянулись – взгляды сошлись на лоскутке в ее руках. И Нелли Львовна, дрожа, продолжила:

– Иголку сюда, иголку туда, потянуть.

Елена Петровна на цыпочках отошла к двери. Обернулась. Стриженные затылки, оттопыренные старательные уши. Досада хватала ее за горло… А она не смогла справиться с одним таким мальчишкой. С одним! Она была задета. Пообещала себе, что справится. Без милиции. Сама!

* * *

Таня тряслась. Втягивала носом воздух. Еще. Еще. Запахов не было. Вышла из арки. Может, на проспекте лучше тяга.

Потянула носом в одну сторону. В другую. Кто-то на нее покосился. Кто-то хмыкнул. Кто-то нахмурился: выскочила в одном платье – непорядок, не лето ведь. Тане было не до них.

Нос, тупой, грубый и жалкий человеческий нос лишь беспомощно сипел и хлюпал.

Им нельзя было найти ни еду, ни ночлег.

И еще до смерти хотелось в туалет.

Таня приоткрыла когда-то нарядную, теперь скрипучую и щербатую дверь.

– Прости, пожалуйста, – шепнула в темноту парадной. – Тебе и так досталось, а тут еще я. Но мне совсем никак. Лопаюсь.

Он поймет. Теперь, когда мы столько вынесли вместе.

Оглядываться было стыдно. Выйдя, Таня быстро пошла по проспекту и вскоре ее уже не видно было среди пешеходов.

«Такое ощущение, – саркастически подумала Таня, – что моча собирается в голове, а не в мочевом пузыре». Мысли прояснились.

Пальто она украла быстро.

«Все-таки не зря я была кошкой». Город успел рассказать ей все о дымоходах, пазухах, трубах, форточках, пожарных люках, лазах. Таня удовлетворенно закатала слишком длинные рукава, подняла воротник – с таким и шапка не нужна. Зашагала веселее.

Выглянуло солнце. Снег уже подтаял.

На ходу думалось превосходно. Она уже и забыла, как это! «Хорошо снова идти двумя ногами», – глядела Таня по сторонам. Мысли выстраивались в ритм шагов.

Что случилось – как раз было более или менее понятно. Тане случалось об этом читать. Она сделала то, что в русских сказках туманно называлось «перекинулась». Хлопнулся о землю, перекинулся – и полетел ясным соколом. «Побежала блохастой кошкой», – переиначила Таня.

Менее понятно – что теперь со всем этим делать.

«Допустим, это система. Если это система, то так даже лучше», – рассудила Таня.

Кошкой удобнее: ходить в туалет, спать, есть, прыгать, идти куда хочешь и чтобы тебя не видели.

Человеком удобнее: мыться, искать Шурку и Бобку.

Вывод: быть кошкой в целом практичнее, чем человеком. Надо только припрятывать пальто в надежном месте, пока ешь, спишь и ходишь в туалет.

Вот и всё.

Порядок в мыслях Таню обрадовал.

Оставалось понять, как именно «перекидываться», чтобы это можно было делать, когда надо. А не когда жутко хочется в туалет.

– Один раз сделала – смогу еще, – подбодрила себя Таня.

Как перекидываются, в сказках не уточнялось. Пере – и кинуть себя: воображение подсказало некий акробатический элемент. Память – как мелькнуло внизу небо, а вверху – асфальт. С этого, по крайней мере, можно было начать.

Найти безлюдное место было нетрудно. Людей во всем Ленинграде было немного, как во сне.

Вышла на набережную Фонтанки. Ни души. Под ногами месиво из мягких сгнивших листьев и талого снега. Тяжело лежала за оградой вода.

Таня сняла пальто. Повесила на ограду. Ветер пошевелил ему рукава. «Спасибо за подсказку», – тут же поблагодарила Таня, городу явно нравилось, когда его знаки внимания замечали. Связала рукава вместе. Проверила: теперь пальто не свалится в воду.

Села на корточки. Вспомнила крики учителя физкультуры: «На живот себе смотри, на живот!» Подогнула голову, чтобы первый удар земли пришелся на плечи, а не шею. Ноги мелькнули в воздухе. Кувырок. Ничего не случилось.

Таня отряхнула со спины мокрые, расползающиеся листья. Значит, кувырок не годится.

Таня расставила ноги. Поправила: чуть ближе – «на ширину плеч». Задрала руки, приготовив ладони для опоры. Листья очутились у самого носа, ноги сверкнули в воздухе, утаскивая за собой тело в колесо. Таня выпрямилась. Звонко отряхнула с ладоней сырой сор. Ничего. «…Ничего страшного!» – поспешно успокоила себя она. Каждый неверный ответ приближает к нужному – единственно верному. Можно еще сделать сальто.

Но на самом дне сердца уже заскреблась тревога.

…сальто вперед или назад.

Таня даже встала в стойку. Вытянула вперед руки, как делали комсомолки-разрядницы в ЦПКиО имени Кирова.

Но тревога поднималась, как вода в Неве во время наводнения.

Делать сальто Таня не умела. Ни вперед, ни назад. Хуже: это, кажется, не имело значения.

Таня развязала неуклюжий узел рукавов. Пальцы дрожали не от холода. Она застегнула пуговицы, подняла воротник – мех его лежал на лице, как теплый кошачий хвост. И стояла, раздумывая, куда бы пойти. …Стояла, стояла.

Она обходила их все. Каждый день. Под завывания из подвальных окошек, подворотен, арок: «Нау-завись, входишь на оккупированную мной территорию!»

Дом, из которого их забрали в госпиталь, а потом – в эвакуацию. Дом, который разбомбило. Дом, в котором они жили с тетей и дядей до войны. Дом, в котором они жили с мамой и папой – до всего.

Чужие люди, мертвые запахи, незнакомые окна.

Каждый день.

«Сегодня – не обходила, – упрямо возразила себе Таня. – Выше нос! Зато теперь не надо драться с каждой блохастой дурой».

Она прикинула, который отсюда ближе, повернулась и зашагала к дому на улице Халтурина.

Дом был тот же. Четыре этажа, и на каждом человек, который его строил, менял свои намерения. Первый сделал простым, скромным, как будто сложил из прямоугольных глыб. На втором робко, как из кондитерского шприца, выдавил завитушки – понемногу у каждого окна. На третьем из взбесившихся гипсовых локонов окна уже еле проглядывали. На четвертом строго стояли белые облезлые колонны. А венчал все огромный портал, как у театра. Пышный, с огромной каменной вазой на самом верху. Таня помнила вазу. Вазы больше не было. Вазу дом еще той зимой скинул им с Шуркой на голову. Промахнулся. Или просто решил попугать. Может, вообще, шутил. Сейчас Таня уже ни в чем не была уверена.