Как моя жена изменяла мне - Игорь Соколов

Когда он пытался выйти из цирка, его остановил директор, и решительно увлек за собой в кабинет.

Там он вручил Сепову одну тысячу рублей, и сказал голосом, не терпящим никаких возражений: «Теперь, мой дорогой друг, вы зачислены в штат, и за каждое следующее представление будете иметь штуку!»

– Да, не надо мне ваших штук! – заорал Сепов, но тут в кабинет директора зашла

дрессировщица Ермохина с кнутом и неожиданно так сильно ударила им Сепова по спине, что Сепов с плачем повалился на пол, а Ермохина оголив свои красивые ножки, заставила несчастного Сепова их целовать под безумный хохот директора.

– Ты получишь не штуку, а десять штук! – хохотал до слез директор, обращаясь к

Сепову, который уже совсем ничего не соображал.

– А сейчас ты поцелуешь мое самое великолепное место! – улыбнулась Ермохина,

устрашающе щелкая кнутом, и оголяя то самое место для поцелуев.

– О, Господи, Царица Мать Небесная, прости меня и сохрани! – зарыдал Сепов, а директор от смеха повалился вместе со стулом на пол. На следующий день в кабинет директора цирка ввалилась какая-то здоровенная баба с огромным пузом, и с большущими ручищами, и, назвавшись Марией Гавриловной, подняла директора одной рукой и усадила его на медный абажур люстры, прикрепленный цепями к потолку.

– Это ты мово мужа обидел?! – хмуро спросила она.

– Христом-Богом клянусь, что не я! Это все Ермохина! – завопил директор, у которого от

горящей лампочки стали зажариваться яйца.

– Ну, тадысь, подем, навестим ее! – Мария Гавриловна одной рукой сняла директора с

люстры, и приподняв его за воротник пиджака одним пальцем, понесла его перед собой как игрушку. Директор от ужаса махал руками и ногами, но Мария Гавриловна была неумолима. Множество административных сотрудников цирка выглядывало из своих кабинетов, провожая то любопытными, то пугливыми взглядами своего обезумевшего от ужаса директора.

Дрессировщица Ермохина в это время находилась в состоянии чрезвычайного транса, обнажив свое аппетитное тело и зажмурив от наслаждения глаза, она с неописуемым восторгом ощущала, как ее самое великолепное место лижут послушные львы.

– Ябись через коромысло, вот энто извращенка! – округлила свои глаза Мария Гавриловна,

– значит, эта гадюка и измывалася над моим Сеповым?! – переспросила она для верности директора. Тот охотно кивнул головой и тут же зарылся ею в опилки клетки.

– Ай! Ой! – послышались истошные вопли Ермохиной, однако никто из сотрудников цирка так и не решился зайти в зверинец, поэтому, что там было, никто не знает, а директор рассказывать боится, известно только одно: дрессировщица львов Ермохина больше в цирке не работает, а ее львов сдали в ветлечебницу в виду своей полной профнепригодности. Говорят, что кто-то видел Ермохину в инвалидной коляске и с перекошенной от страха внешностью, но где видел, уточнить не смог.

Сепов с тех пор запил, и Мария Гавриловна больше не принуждает его бросаться на поиски работы, поскольку она свово мужа очень бережет, да и денег у них в полном достатке, поскольку по ночам Мария Гавриловна ходит на станцию разгружать вагоны с углем, и даже на 8-ом месяце своей беременности, и с тремя младенцами в животе, она иной раз возьмет пьяного Сепова на ручки, и носит его целый день по дому как младенца, и тихо напевает: «Спи, мой красавчик, усни!»

По ночам жена плохо спит, ворочается с боку на бок и часто вздыхает. Раза два случилось так, проснулся я и вижу, теплится у темного образа лампада, а жена моя стоит на коленях и молится, крестится очень медленно, задерживая пальцы, сложенные крестным знамением на лбу, на груди и на плечах, а как поднимет голову с распущенными волосами, то слышится мне ее тихий плач, прерывающийся тревожным молитвенным шепотом.

Я лежу, притворившись спящими, и думаю, к чему бы это?! Порой я вслушиваюсь в ее шепот, но понять ничего не могу, будто говорит она на каком-то странном языке, и почему-то мне мнится, что это язык давно уже вымершего народа, и что она последняя из его корней живущая на этой земле…

Иногда, проснувшись в глухой час ночи, жена надевает на босу ногу шлепанцы и выходит из дома, и долго-долго стоит у ветлы, под темным громадным небом с мерцающими холодными звездами, в тишине смолкшего леса… И вдруг откуда-то из темноты к ней выходит человек, и сразу обнимает ее и целует, а потом берет ее за руку и уводит в лес, а я иду следом, и прячусь за деревьями, и дрожу то от холода, то от страха…

Трудно рассмотреть лицо этого человека, но еще труднее поверить, что твоя жена так может сильно привязаться к нему, как сомнанбула ведомая за ручку, она как будто к пропасти идет… Наконец они ложатся в траву и я слышу их шумное дыхание, прерываемое восхитительным стоном жены…

Ей хорошо с ним, и я это понимаю так глубоко, что стою потрясенный, прижимаясь лицом к дубу, но сделать ничего не могу, и плачу, зажав зубами кулак, и пряча слезы в себе, просто я боюсь нарушить своим горем их соитие, их прекрасную тайную связь, хотя бы потому, что в этот миг я думаю о том, что никто из нас не вечен, и даже они, две смутно шевелящиеся тени… Мрачная дума накрыла меня своим черным крылом, и я тихо плача, побрел к дому…

Их ночные встречи повторялись все чаще, и теперь я почти каждую ночь не спал, притворяясь спящим, я был так заворожен изменой жены, что никого кроме нее не хотел видеть. Как ни странно, мне доставляло удовольствие страдать и прятать это страдание в себе, ибо мне казалось, что все равно ничего не изменится, а если моей жене вдруг бывает от этого хорошо, то почему я должен вдруг ее уличать в этом, да еще разрушать семью?!

Странная и чудная все таки у меня жена, живет, точно прикованная ко мне, как каторожник к тачке, и жизнь ее со мной похожа на тяжелую каторожную работу, которую она, моя бедная, должна выполнять до конца своей жизни, и при этом еще убеждать себя и других в том, что она любит меня. Однажды я подслушал их разговор в лесу, и к собственному удивлению услышал, как моя жена говорит ему, что любит меня и поэтому никак не может бросить.

С большой тревогой я вслушивался в ее шепот и пытался отгадать, что же она, голубушка моя, думает и чувствует на самом деле? Даже этот чудак, приходящий к ней по ночам, и то ей не поверил, да и как можно поверить, если она с ним почти каждую ночь сношается-то?!

– А ебешься ты хорошо, – говорит она ему, – мой-то так вот не умеет!

А я стою за дубом и опять зажимаю зубами кулак, а по кулаку стекает в землю кровь, а из него в нее чужое семя, а мне холодно и больно, и так хочется от горя закричать, но я действительно люблю ее, и очень боюсь потерять, и поэтому быстро и незаметно на цыпочках выбегаю из чащи, и согреваю до прихода жены постель, а еще я шепчу молитву, молитву без слов неизвестному Богу.

Потом приходит она и крадучись как вор, ложится в нашу постель, и так нежно прижимается ко мне, и тихо-тихо плачет, а по моему телу пробегает безумная дрожь, и я вдруг понимаю всю ее Любовь ко мне, Любовь обращенную в Жалость, а Жалость жалит человека горче самой Смерти, а поэтому никто не разгадает до конца ее тайного смысла…