Время героев - Сергей Минаев

Это совсем не так. Ты знаешь.

Не надо меня подталкивать к ссоре. Сейчас не самое лучшее время для этого. Точнее время совсем не для этого.

Я впервые чувствую стремительную молодость души. Такую обжигающую. Ты ведь знаешь это состояние. Когда впервые тебя НИКТО не подталкивает, и ДВЕРЬ открывается как будто сама.

На самом деле все равно ее кто-то тебе открывает.

Любить тебя больше жизни – один из немногих моих талантов. Это как дышать воздухом, как целовать твои чуть обветренные губы. Это знаешь… все равно как в первый раз в жизни в детстве поймать бабочку-шоколадницу. И восхищенно смотреть на нее, пока она не задохнется в силке и не сложит крылья. НАВСЕГДА. Но в детстве ты еще не знаешь, как устроены бабочки. Ты слишком молод и наивен.

Ты все время спрашивала меня:

– Если хвалить тебя часами, как скоро ты меня остановишь?.. Когда ты это сделаешь?

И я отвечу тебе, одними губами, как умеют отвечать только парижские проститутки с бульвара Clichy:

– Jamais,[2]моя дорогая, jamais.

* * *

Петр Всеволодович поднялся с поваленного дерева. Аккуратно спихнул черный полиэтиленовый пакет с телом в яму. Засыпал землей. Взял лопату и направился прочь из леса.

Подойдя к машине и уже собираясь сесть в нее, он заметил, что его правый ботинок весь в глине.

– Блядство какое! – сказал он, и, достав из бардачка тряпку, аккуратно протер ботинки.

Затем сел в машину, завел двигатель и тронулся. Проехав несколько минут, он заметил на заднем сиденье женскую косметичку. Он съехал на обочину и остановился. Взял косметичку и вышел из машины. Постояв двадцать четыре секунды, он размахнулся и закинул ее в лес.

Через три секунды косметичка упала в снег.

В талый весенний снег.

Стоит сыграть в ящик – и жизнь предстанет тебе с убийственной четкостью, даже если ты жил среди полного хаоса.

Генри Миллер. Тропик Козерога

Когда-то в жизни наступает тот момент, когда по-настоящему ценно только прошлое. Ты начинаешь безудержно хохотать над тысячу раз увиденной за все эти годы «Бриллиантовой рукой», петь пьяным голосом в компании друзей песни военных лет (которые к тебе самому имеют весьма смутное отношение), скупать видеокассеты с записью игр сборной СССР по хоккею, диски «Гражданской Обороны» и раннего «Наутилуса».

В твоей машине отчего-то все время играет «Depeche Mode 101», а твой друг Олег, сноб с рождения, начинает ставить при тебе песни Цоя, которого вы не только не слушали в юности, но и презирали всех, кто имел дома хотя бы одну его кассету.

За столом на Новый год, когда разговор типично по-русски скатывается к политике, ты начинаешь находить оправдания экономической политике СССР, хвалить его внешнюю политику и резюмировать, что, в сущности, все диссиденты были пидарасами и агентами ЦРУ.

Однажды ты выходишь на футбольную площадку в своем старом дворе, из которого давно уехал, и, присев на скамейку, начинаешь подводить неочевидные итоги. Оценивать, анализировать, оправдывать и отвергать оправдания. Ты отчаянно пытаешься найти название своему теперешнему состоянию.

Все просто, друг мой. Это – тридцатка. Тот возраст, которого ты ждал, боялся и снова ждал. И вот он у тебя в зеркале. 100 % pure. С синяками под глазами, одышкой, морщинами и тусклым взглядом. Ты, словно Зигфрид, победивший дракона. Советский человек, который 30 лет воевал с тем миром, куда так когда-то стремился. Миром брендов, неоновых витрин и импортного алкоголя. Ты выжил. Ты обрел уверенность, способность к анализу ситуации и вегетососудистую дистонию.

Ты выжил… только, в отличие от Зигфрида, кожа убитого дракона не сделала тебя неуязвимым. Напротив, она сделала тебя более беззащитным. Атрофируя идеалы и способность радоваться мелочам.

Ты задаешь себе один-единственный вопрос: почему так произошло?

Вероятно потому, что ты понял: те сокурсницы-одноклассницы, на которых ты не женился, не стали лучше или умнее, и на свой вечный вопрос: что было бы, если бы мы тогда с…? – ты наконец обрел логичный ответ: было бы то же самое.

Потому что любовница, при всей своей юности и развитых молочных железах, отчаянно глупа и не смотрела фильмы про Электроника.

Потому что радость покупки очередных часов известной марки не идет ни в какое сравнение с тем охуительным футбольным мячом, который тебе подарили на двенадцатый день рождения.

Потому что ты понял: все то, что было в прошлом, – настоящее, а все нынешнее – фейк.

И все, что тебе осталось в противовес твоему цинизму, – ностальгия. Ты начинаешь искать ответы на мучающие тебя вопросы в прошлом. Начинаешь чаще общаться со старыми друзьями, посещать все эти встречи выпускников: сборища алкоголиков, придурков, лузеров и несостоявшихся «крупных ученых» и «видных предпринимателей».

Ты чаще заезжаешь к родителям, потому что наконец осознаешь, что мать – это то связующее звено между щуплым пареньком в красной спартаковской форме и поплывшим мужиком в костюме Zegna. Она помнит, что было, и знает, что будет, ибо свою тридцатку она уже пережила.

Гораздо хуже, когда матери нет. Она умерла, и, похоронив ее, ты вдруг понял, что у тебя есть выдержка, когда твой друг обнял тебя на похоронах и сжал твою руку чуть сильнее обычного. Смерть родных всегда преждевременна, особенно когда тебе тридцать, и ты готов слушать любые советы.

И вот тогда начинаются те самые вечера с воспоминаниями обо всех, кто ушел «без руки и слова». Ты достаешь из памяти химеры прошлого и расставляешь их на кухонном столе, пытаясь изобразить шахматную комбинацию, в которой все ходы можно сделать по-другому и привести партию к другому исходу.

Но ты пьян и цепляешь локтем край стола. Фигуры падают и перемешиваются так, что уже не восстановить. Виски – плохой тренер по шахматам. И только утренняя сигарета вносит некоторую ясность в происходящее. Ты отчетливо понимаешь: то, что не успел сделать, ты уже не сделаешь, потому как и не хотел этого делать, оправдывая себя постоянными временными отсрочками.

Ты понимаешь, что словосочетание «вопреки обстоятельствам» – совершенная бессмыслица, ибо у человека нет возможности сделать что-то вопреки.

Ты, наконец, понимаешь колоссальную разницу между казалось бы синонимичными словами «дольщик» и «акционер» (особенно если последнее употребляется вместе со словом «миноритарный»).

И еще понимаешь, что ты снова «между». Ты не в состоянии вернуть прошлое и не в силах заглянуть в будущее. В сущности – вся твоя жизнь в каждый момент времени называется иностранным словосочетанием «in between».

Прокрутив эти неожиданные откровения в своем похмельном мозгу, ты идешь в ванную и прислоняешься к зеркалу. Где-то в глубине его снова мелькает морда того самого лисенка, который выбирает между лесом и зоопарком.