Если вчера война... - Олег Таругин

Энкавэдэшник несколько секунд молчал, видимо оценивая вопрос:

— Командующий округом генерал Черевиченко, начштаба — генерал-майор Захаров. А что?

— Да так, вдруг чего важного вспомню, — усмехнулся подполковник, напрягая память. — Если я не ошибаюсь, этот ваш Захаров в шестидесятых занимал пост начальника Генштаба и был заместителем министра обороны. Инте-ересная партия получается.

— Он выехал к нам, — неожиданно решился лейтенант, — сам, по своей инициативе. Ждем.

— И Жукова он вроде лично знает... — будто разговаривая с самим собой, продолжал Крамарчук, — а вот с товарищем Хрущевым не шибко ладил. По крайней мере после войны. Ты понимаешь, лейтенант?

— Понимаю, — сухо кивнул тот, проглядывая исписанные подполковником листы. — И подумаю. А вы неплохо поработали. Вот только... — Он остро взглянул в глаза подполковника. — Вот только, боюсь, меня скоро отстранят от расследования. И тогда …

— Надо поговорить с Захаровым. Иначе, старлей, мы тобой по одной статье пойдем. — Качанов дернулся, но смолчал. — Поговорить, скорее всего, лично Я, ты и он. Хоть прямо в этом кабинете.

Качанов безропотно проглотил внезапный переход на «ты» и коротко кивнул:

— Это несложно устроить. Думаю, после осмотра трофеев он и сам захочет пообщаться. Но вот что дальше?

— А дальше? — Подполковник недвусмысленно пододвинул к лейтенанту свой стакан. — Дальше я уж постараюсь его убедить... очень постараюсь.

Качанов молча разлил остаток водки и первым протянул свой стакан, коснувшись стакана Крамарчука:

— Что ж, надеюсь, вы не ошибаетесь...

с. Чабанка, военный городок БС-412, штабное здание, 17 июля 1940 года

Полковник бундесвера Ганс Отто Штайн нервно шагал из угла в угол под аккомпанемент скрипа рассохшегося дощатого пола. Комната, куда его привели, была небольшой, три на четыре метра, и крайне скудно обставленной. Голая панцирная — кажется, так она называется? — кровать, стол, два стула да жестяной умывальник в углу. Под потолком лампочка под железным абажуром, пыльные стекла в единственном зарешеченном окне. Грубо оштукатуренные стены кое-как выкрашены масляной краской, темно-синей понизу, какой-то грязно-белой сверху. Больше в помещении ничего не было, разве что пожелтевшая от времени смятая газета в углу.

С первого момента полковника не покидало чувство, что он находится в музее или на съемочной площадке какого-то исторического кинофильма, события которого происходят годах эдак в тридцатых — сороковых прошлого века. По крайней мере, такого умывальника он за свои почти шестьдесят лет ни разу не видел, да и электрический выключатель был совершенно непривычным: тусклая, ватт в пятнадцать лампочка включалась архаичного вида устройством с поворотной ручкой, выполненным из грубой черной пластмассы. Наружная, идущая прямо по стене проводка была выполнена из какого-то допотопного витого провода в матерчатой оплетке на фарфоровых роликах. Впрочем, если увязать этот странный интерьер с военной формой, в которую были одеты арестовавшие его люди, то все мгновенно становилось на свои места, поскольку Штайн был не просто образцовым германским офицером, но и всесторонне образованным человеком. В том числе и с исторической точки зрения.

Вот только всей этой образованности, вместе взятой, ему катастрофически не хватало, чтобы понять, кому и для чего понадобилось устраивать это абсурдное костюмированное... шоу! Не маневры, а цирк, и зачем только он согласился участвовать, ведь как чувствовал, что не стоит. Какие-то ряженные в старую советскую форму времен начала Второй мировой войны и со старинным же оружием, их равнодушно-грубое отношение, пресекавшее любые попытки заговорить, обыск, и финалом этого театра абсурда — идиотская комната «из прошлого». Обыск, кстати, был самым настоящим. Вывернули карманы, забрав все личные вещи, сняли портупею и ремень и даже заставили выдернуть шнурки из берцев. А когда он попытался возмутиться, еще и — что уж и вовсе не лезло ни в какие ворота! — ударили, сначала кулаком в живот, затем прикладом по спине. И как все это прикажете понимать? Может, это у них тут местные террористы такие? Переодетые, чтобы непонятней и, значит, страшнее было? Да ну, тоже бред. Бессмыслица. Абсурд.

Полковник остановился и со стоном — побаливала ушибленная винтовочным прикладом спина — опустился на пискнувшую сеткой кровать. И все же кому и, главное, для чего понадобилось с такой исторической скрупулезностью (одна проводка с выключателем чего стоят!) и, гм, жестокостью воссоздавать атмосферу шестидесятилетней давности?! Нет, с одной стороны Штайн вовсе не был столь наивен, чтобы не понимать что отнюдь не всем в Украине по душе эти ежегодные маневры. Политический фактор — раз, чувства людей переживших ту страшную войну или потерявших на ней своих родных, — два, пророссийская, а значит, откровенно антинатовская, устремленность региона — три. Да и про акции протеста он прекрасно знал, как ни стремилась это скрыть принимающая сторона. Не дурак все-таки, кой-чего в жизни понимает. Это вон американцы вместе со всякими новопринятыми в Альянс «малыми странами» пусть уши развешивают и в местный хлеб-соль верят, а он? У него отец, между прочим, всю войну начиная с польской и французской кампании прошел, от унтера до гауптмана поднялся. Ну и рассказывал, бывало, нехотя — но рассказывал, особенно когда сын уже младшим бундесофицером служил...

И ведь не хотел Ганс сюда ехать, будто знал, что не стоит ступать на эту землю, еще и с оружием в руках. История — она ведь такая дама злопамятная. Но в чем смысл всего этого представления, он, как ни старался, все равно понять не мог. Напугать их, о не столь уж и давнем прошлом напомнить? Так ведь срыв международных армейских учений — это, технически говоря, скандал государственного уровня!

Неужели Украине нужны все эти ноты протеста, что наверняка во множестве посыплются в М И Д после окончания всего этого фарса? Ладно, с малыми странами все можно будет урегулировать на уровне приватного разговора президента или премьера, но та же Германия? Э, нет, фрау Меркель вряд ли спустит дело на тормозах, не зря же Бундестаг недавно в который раз высказался против участия в НАТО Украины и Грузии. Ну и кому же тогда от всего этого станет лучше? Политической оппозиции? Тоже нет. Скорее наоборот, зажмут так, как никогда до этого не зажимали. Провокация местных спецслужб? А смысл? Себе навредить, причем навредить как раз на том самом международном уровне? Глупость, причем несусветная. Ну и что ж это тогда? Государственный переворот? Ох, не хотелось бы на старости лет оказаться в эпицентре подобного дерьма, очень бы не хотелось... нет, права Марта, права, пора на пенсию. Все, хватит, закончатся маневры, и подаст рапорт. Тихий домик в пригороде, внуки на лужайке, пиво с сосисками по пятницам в бирштрубе на соседней улочке…

Да уж, странный день, явно не его! Еще и это утреннее землетрясение, один из толчков которого едва не выбросил его из кровати — малоприятно просыпаться подобным образом! Криво усмехнувшись, Штайн припомнил, как он, стараясь не наступать на осколки рассыпавшегося оконного стеклопакета, наскоро оделся и выскочил из номера, краем сознания отметив, что вчера еще отделанный светло-коричневыми «под дерево» панелями коридор за ночь изменился, оказавшись выкрашенным такой же, что и в этой комнате, краской. Ну и кому, спрашивается, понадобилось срывать панели со стен и линолеум с пола? За одну ночь?! Еще и его комната... Штайн почувствовал, как по спине пробежал противный холодок и щекотно шевельнулись на голове коротко стриженные седые волосы. Как, как он мог не заметить ЭТОГО с самого начала?! Нет, понятно, что спешил покинуть здание, что землетрясение, но должен был заметить, должен! Ведь за ночь изменился не только коридор, но и его запертая на ключ комната, та самая, где он благополучно проспал всю ночь. А спал он по намертво въевшейся в кровь армейской привычке чутко, да и вставал часов в пять утра в туалет. И все оставалось по прежнему. А вот после толчка, в доли секунды вырвавшего Штайна из объятий сна… крашенные, мрачные стены, рассохшийся пол, такая же, как здесь лампочка под потолком. Намертво запавшие в памяти детали, временно скрытые под спудом куда более ярких воспоминаний...