Нас там нет - Лариса Бау

— Русские всем братья, и тебе, Рахманка, и тебе, Гришка. Всех нас жиды обмяли!

Последние слова он говорил негромко, потому как его многие не одобряли за это, а некоторые даже били. Например, чемпион Узбекистана по боксу инженер Бергсон.

Рахман не спорил, они склонялись над дяди-Гришиной будкой, оттуда раздавалось тихое бульканье. Потом опять начиналось ассирское пение, Васин папа подвывал и приплясывал, пока не приходили другие соседи их разгонять.

Домовая общественность гневно пыхтела на Васиного папу.

— Вы же взрослый человек. Ну хорошо, дети писают в подвале, все бывает, но как не стыдно вам, взрослому, вы же сами отец! Мало того что вы всегда пьяный, да еще и мочитесь где попало.

— Не где попало, а в подвале, и никто не видит. Что же мне делать, если меня домой не пускают.

— А вы не пейте, тогда вас будут пускать.

— Я не могу не пить, я фронтовик.

— Ну пойдите в диспансер лечиться. Давайте мы с вами пойдем как соседи. Вот Минахмед Садретдинович пойдет с вами, он уважаемый человек.

— Да я не боюсь пойти, у меня кошмары, когда трезвый. С тех пор как я фрица душил.

— Посмотрите, Минахмед Садретдинович фронтовик, и Александр Львович, и Марк Михайлович. Да кто в нашем доме не фронтовик! Они не пьют.

— Может, им кошмары не снятся…

— Минахмед Садретдинович, пойдете с ним в диспансер?

— Да пойду я, пойду, и уже ходил, и потом пойду в десятый раз…

Васин папа не послушался общественности, продолжал пить и умер в канаве.

В 1937 году мой дедушка сидел в земляной тюрьме НКВД города Ашхабада.

Общая бедность молодой советской республики не позволяла раскошелиться на пыточные орудия, поэтому пытали подручными методами, используя тысячелетние местные традиции. Дедушку сажали на стул с дыркой в сиденье, привязывали на полдня. Внутренности отекали, и, когда его выдирали из дырки, он не мог передвигаться иначе, как на четвереньках.

В камере было еще несколько арестованных, например корейский доктор, который помогал послепыточным: делал массаж — гвоздеукалывание (он прятал между стеной и земляным полом несколько острых гвоздей).

Был там и Илья Федорович, муж Ольги Александровны, огромный, сильный военный человек. Он выносил дедушку на руках во двор. Корейский доктор незадолго до расстрела объяснил, как надо помочь после пыток, Илья Федорович был талантливым учеником.

Вскоре Илье Федоровичу перебили ногу, к счастью одну, потому что дедушка не смог бы его поднять, только поддержать — дедушка был маленький и худой. А так на трех ногах они еще доползали до сортира во дворе. Дедушка примотал тряпкой деревяшку к ноге своего нового друга — получилось что-то вроде колодки, и стало легче ковылять.

Люди в камере менялись часто, как в гостинице: расстреливали, пересылали. Отправили моего дедушку в лагерь, Илья Федорович еще оставался.

Встретились они с большой радостью, уже на поселении. А потом милостью властей оказались в Ташкенте и даже жили недалеко друг от друга.

* * *

Моя бабушка росла в семье, где мучили девочек манерами. Няня, мама, а после ее ранней смерти добрая вторая жена отца требовали прямой спины, подбородка вверх, изящно сложенных рук, тихого голоса, разных вежливых слов. Они в один голос утверждали, что это поможет ей найти достойного мужа, наслаждаться приятным обществом и воспитать своих детей хорошими людьми.

Отец и старший брат, в свою очередь не чуждые хороших манер, внушили бабушке идеалы Французской революции: свобода, равенство и братство. Как оказалось, выйти замуж за дедушку бабушке помогли скорее идеалы отца. А идеалы дам оказались не так востребованы в новом обществе.

В 1937 году бабушка стояла в приемной ашхабадской тюрьмы в длинной очереди в надежде передать что-нибудь арестованному дедушке.

Вертухай выкрикнул: кто тут к врагам народа, шаг вперед.

Бабушка шагнула вперед.

— Все отсюда вон!

Она не двинулась:

— Господин конвойный, позвольте нам хотя бы узнать…

— А ты чо на меня сверху смотришь? Ишь, господин, я те дам, госпожа! — И дал ей по шее, чтоб голову нагнула.

— Вы непозволительно обращаетесь… — вступилась за бабушку другая женщина.

— Еще одна врагнародная? Вошь буржуйная! — И ей по шее.

И вот всхлипывают они обе в углу, а та, которая вошь буржуйная, моей бабушке говорит:

— Извините, мы незнакомы, но позвольте предложить вам платок, у вас кровь из носа…

— Спасибо, дорогая, будем знакомы: меня зовут Эужения Вацлавовна.

— Очень приятно, а я Ольга Александровна.

Так они и подружились на всю оставшуюся жизнь. Вот уж не было бы счастья, да несчастье помогло.

* * *

Невестка Ольги Александровны родила поздно, ей было сорок два. Что-то случилось неправильно, и через несколько часов она уже остывала под белой простыней в мертвецкой, а маленькая девочка голосила в кроватке.

Ольга Александровна сидела в коридоре. Внутри расплывалась оглушающая пустота, по краям которой носились обрывки бесполезных мыслей: эх, не надо было, годы экспедиций на жаре, тяжелые рюкзаки, неженская работа — геолог… Илья Федорович что-то шептал ей, обнимал за плечи, она не слышала, холодный ужас подбирался постепенно: да, это не сон, да, это со мной, с нами…

Дверь открылась, вышел их сын, руки у него тряслись, он пошел в сад, старики потащились за ним, боясь встретиться взглядом.

— Назовем Еленой, неделю подержат у себя, — сказал сын, и они поспешили на трамвайную остановку.

Соседи во дворе засуетились: не война сейчас, вынянчим, выкормим, раз горе такое. Соседка Гайша-апа надела калоши, повязала голову платком и отправилась в махаллю[4]— искать кормилицу. Нашла. Три раза в день бегали к ней с бутылочками, потом стали возить девочку к ней в коляске. Ольга Александровна отдала кормилице свои сережки.

Жизнь плотно занимала дни, старики падали с ног к вечеру, некогда было горевать. Но Ольга Александровна словно помолодела, двигалась быстро, и, казалось, даже боль в спине ушла.

Вскоре сын снова начал ездить в экспедиции, Ольга Александровна начала учить внучку музыке. Разбирала ноты, вспоминала, как играли с невесткой в четыре руки.

Дни рождения девочки справляли легко, но начинали с тоста за покойницу, и ее фотография всегда стояла на столе. Ольга Александровна чувствовала себя виноватой, суетилась, дурачилась. На сына она не рассчитывала, если и бывает пару месяцев в году дома — уже хорошо.