Путешествие дилетантки - Ирина Карпинос

– Говорю тебе еще раз, я – не романный человек.

– Ну да, ты же – публичный человек. А я – романный. Поэтому, Леша, я и отказываюсь от тебя. Нет счастья в публичной жизни… Я сочиню роман о том, что нас связывало, и он тебе, конечно же, не понравится. У тебя ведь своя историческая правда, которая существенно отличается от моей. Когда-то я написала тебе письмо, и ты не мог мне простить его 10 лет! Остальные мои письма ты забыл и только одно, в котором почти все было ложью, запомнил. Единственный раз за всю жизнь я в письменном виде решилась дать тебе пощечину. И тут же раскаялась.

– А ведь я тогда чуть не умер. Знаешь, твои прыжки из машины и то, что ты сочиняешь – это одно и то же, Александрин, одно и то же.

– Эх, Леша, знал бы ты, сколько раз я чуть не умирала от твоих слов и деяний! Но потом чувствовала себя. Как будет добрый молодец в женском роде? В общем, сваренная в крутом кипятке, добрая молодица становилась моложе и краше, чем раньше. За эти метаморфозы все тебе и прощала. А теперь то ли кипяток не так крут, то ли мне смертельно надоело стоять на обочине твоей жизни. Так что давай с тобой расстанемся на Площади Восстания…

Ну вот, мы уже прибываем на Витебский вокзал. Я так и не успела досказать финал той нашей встречи. Ничего, отложим на следующий раз. Мы обязательно встретимся, в другие времена, в другом поезде и другой стране. Завершилась только первая ночь. Впереди еще тысяча.

И, махнув на прощанье рукой, моя Шахерезада взяла сумку, гитару и, не оборачиваясь, вышла из вагона.

Стыдно признаться, но всю жизнь я хотела быть актрисой. Это лишенное оригинальности желание я мастерски таила не только от окружающих, но и от собственной персоны. Скрываться приходилось под масками не совместимых между собой профессий, начиная от инженера прямого негуманитарного назначения и кончая инженером человеческих душ. Но ни тягостная служба в научно-исследовательском институте в Киеве, ни литературные занятия на Тверском бульваре в Москве не утоляли жажды самовыражения. Только на сцене я чувствовала себя золотой рыбкой, мечущей в публику икру из рифмованных словечек и незамысловатых гитарных аккордов.

Мой час настал именно тогда, когда исчез в неизвестном направлении смысл жизни. Я искала беглеца где только можно: в бокалах с коньяком, прогулках по Европе, журналистских приключениях, интеллигентском трепе и прочей дребедени. Но на сей раз он напрочь отказывался ко мне возвращаться. Обессмысленная жизнь корчила гнусные зазеркальные рожи и провоцировала на исполнение приговора в виде высшей меры наказания. Муж приковывал меня наручниками к письменному столу, включал компьютер и уходил на работу. Я смотрела на мерцающий девственный монитор пустыми глазами, осознавая невозможность оплодотворения экрана ни мышонком, ни лягушкой, ни стихом, ни повестушкой. Поздно ночью возвращался муж, выключал компьютер и, тяжко вздохнув, снимал с меня наручники. За окном приканчивали друг друга времена года, и, как всегда, не вовремя наступило (мне на горло) ненавистное лето. Телефон звонил все реже и все противней. Его предсмертные хрипы не предвещали ничего хорошего. В очередной раз с неимоверным усилием поднимая трубку, я ожидала услышать привычное «ваши рассказы не подходят нашему холдингу по формату». Гламурным журналам мое перо казалось жестким, как кость в горле. Бывшим «толстым» журналам, а нынче литературным доходягам не хотелось вникать в мои опусы из стервозности, единственной черты, оставшейся от былого величия. В общем, оскал окружающего мира вызывал неудержимое желание плюнуть в эту отвратительную вечность. И мне предоставилась такая возможность.

– Привет, подруга! – раздался в трубке хрипловатый жизнерадостный голос Альбины Беляк. – Завтра начинаем снимать кино по твоей повести «Из логова змиева». Будешь сама играть свою Сашу Анчарову.

– Но я же не киноартистка! – запальчиво выкрикнула я, в глубине души надеясь на немедленное опровержение.

Опровержения не последовало. Режиссер Беляк, вступая в период творческой работы, не растрачивала энергию попусту. Она не стала уверять меня в моем природном артистизме, а доходчиво объяснила, что другого выхода нет: за главную роль в сериале надо платить большие деньги. Подразумевалось, что мне деньги ни к чему, ни большие, ни маленькие. И я согласилась.

– Завтра в 11 жду тебя на студии. И не опаздывать! – неожиданно рыкнула Альбина.

Я непроизвольно приставила руку козырьком к виску и ошарашенно прошептала:

– Служу Советскому Союзу.

– Ты что, очумела? Какому Союзу? Скажи спасибо, что для сериала я выбила русский язык. Иначе пришлось бы переводить на мову не только сценарий, но и твои песни.

– Спасибо, – послушно ответила я и выключила к черту по-прежнему девственный компьютер.

В эту ночь я спала без задних ног и без лишних снов. А наутро началась новая жизнь, о которой я, собственно, и хотела рассказать.

Именно в июле, а не в феврале мне всегда хочется достать чернил и плакать. От лютой жары, пожирающей прохладное серое вещество человеческого мозга. Но мой мозг в то утро плавал в глубоководной нирване и не фиксировал температуру на поверхности земли. Я пребывала в состоянии счастливой контузии. Начинались съемки фильма по моему сценарию со мной же в главной роли. Отважная Альбина Беляк сообщила съемочной группе, что наши действия более всего напоминают коллективное самоубийство. Но это никого не напугало. Тщательно подобранный отряд самураев и самураек был готов на все, вплоть до харакири.

Колымага с вызывающей надписью «Телевидение» доставила нас на удивление целыми и невредимыми в Гидропарк. Оценив съемочную площадку, Альбина провозгласила ее питерским Летним садом. На выходе из сада красовался ажурный мостик, под ним протекал худосочный ручей днепровской воды. Только с самурайским суицидным воображением можно было представить себе в лице этой лужи глубоководный канал и ампирный мост над ним. Мой партнер ничем не напоминал самурая. Добропорядочному хирургу предстояло сыграть богемного джазмена с нелегким медицинским прошлым. С музыкантом Алексеем Волковым Сашу Анчарову связывали сложные и бурные чувства. Хирург с непроницаемым лицом не вызывал во мне душевной аллергии. Но по поводу контрастного изображения чувственной бури, честно говоря, мной овладело беспокойство.