Путешествие дилетантки - Ирина Карпинос

– Как страшно жить! – ответила Наташа голосом Ренаты Литвиновой.

(Вскоре после этого разговора во время пожара выгорел весь третий этаж гостиницы «Октябрьской»).

Иногда Леша поражал меня своей способностью угадывать мысли. Хочется верить, что это случалось не потому, что мои мысли были так просты, а потому, что мы чудом настраивались на одну волну. Послеконцертной ночью он пригласил меня к себе домой.

– Ну что, Александрина, правда, здесь лучше, чем в гостинице, которую ты так ненавидишь? – через пару часов спросил он, прикуривая лежа две сигареты.

– Леш, я же никогда не говорила тебе, что ненавижу гостиницу.

– А зачем говорить? Я все о тебе знаю.

Не думаю, что он знал все. Вряд ли ему была ведома моя неутолимая тоска по нему и в те годы, когда он оказывался далеко, и в те минуты, когда мы, не обремененные одеждами, лежали обнявшись, и он прикуривал для меня сигарету. Я не переношу канцелярское слово «удовлетворение». Потому что оно похоже на слово «смерть». «На Васильевский остров я приду умирать»… А мне все еще хотелось жить, и я никак не могла утолить жажду на том самом Васильевском острове, даже когда мы до дна выпивали на брудершафт свои упоительные чаши любовного зелья. Сосуд никогда не должен оставаться пустым.

Любовь – это постоянное желание касаться, находиться ближе, чем рядом, переливать душу в тело и тело в душу, опять и опять, всегда, как в последний раз. А потом уходить, уезжать, уплывать, улетать туда, где Его нет.

Ну что, подъезжаем. Вот и ночь прошла. Времени осталось как раз на один эпизод. Ты же понимаешь, что почти за четверть века их накопилось гораздо больше. Может быть, мне вспомнились и не самые важные.

В начале июля мы с Лешей сидели в Питере в баре «Ливерпуль» и под пение битлов ели вишни, которые Волкофф, как фокусник, доставал из шляпы.

– Моя бабушка говорила: надо делиться, – сказал он, протягивая официантке пригоршню вишен.

– Ты добрый, ты официанток вишнями кормишь. Леш, помнишь, пару лет назад мы уже здесь были? У тебя тогда разбился друг-парашютист. Ты должен был лететь вместе с ним, а он тебе не перезвонил.

– Да, я тогда чудом остался жив.

– А тут еще мы договорились и я приехала, как оказалось, не ко времени. Ты в первый день пришел в «Октябрьскую»…

– А когда я прихожу к тебе в гостиницу, все кончается одним и тем же.

– Можно подумать, стоит нам остаться наедине, я на тебя, бедного, набрасываюсь!

– Нет, ты не набрасываешься. Это делаю, естественно, я, потому что не могу иначе. Только не ври, что тебе это не нравится. Слушай, Шура, что мы все о сексе да о сексе?

– Прошу учесть, не я предложила эту тему! Я совсем о другом хотела с тобой поговорить. Ты очень изменился. Хождение во власть пошло тебе, извини за прямоту, не на пользу. Был человек, а теперь бронепоезд, который стоит на запасном пути. Но у меня есть к тебе одна просьба. Хотелось бы, чтобы перед обгоревшей гостиницей «Октябрьской» появился скромный памятник, посвященный романтикам-параноикам, погибшим смертью храбрых во время полетов во сне и наяву.

– А что, хорошая идея! Смешной такой памятник получится.

– Конечно, смешной. У меня вообще все идеи очень веселые. Только ты на них не всегда адекватно реагируешь. Вот я предлагаю, чтоб мы разбежались окончательно. Разве это не весело?

– Это глупо, а не весело.

– Люблю грозу в начале марта. Когда увидимся, а, Леш? Мне Лиговка милей Монмартра и близок питерский гудеж. И офигенней Эрмитажа твои глаза в ночном пейзаже. Это последняя стихотворная эсэмэска, которую я тебе посылала. Думала, новый жанр изобрела – мобильные шестеростишия. Так ими упивалась! Все казалось, что чувства, понимаешь, добрые я лирой пробуждала. В тебе. Но именно тебе-то мои опусы и не нравились.

– Я же сто раз объяснял: мне не нравились твои шестеростишия не в художественном смысле…

– А, ну да, я забыла, что их читала еще и мадам Мартынова. Не ее ли это предок убил Лермонтова? Поэтому ты смертельно боишься ее скандалов? Тебя не угнетает такая зависимость?

– Нет никакой зависимости. Я живу, как хочу. И с тобой встречаюсь, когда хочу, невзирая на скандалы.

– Неправда. Я думала, что ты можешь себе позволить гораздо большую степень свободы. Это я живу, как хочу, а не ты. Но что-то моя свобода мне счастья не приносит. Я почему-то знаешь что вспомнила? Много лет назад у тебя тяжело заболела дочка, ей тогда было 15. А перед этим мы с тобой достигли телефонного консенсуса по поводу моего приезда. У меня в Киеве был концерт в театре, и я, сходя со сцены, оступилась. В общем, на следующий день одна из моих ног стала ядовито-синей и нетранспортабельной. Мне бы сдать билет на поезд. Но я все-таки через пару дней дохромала до вагона – ведь мы же с тобой договорились, я не могла отказаться от нашей встречи. Приезжаю в Питер и узнаю, что Анечка в тяжелом состоянии в больнице, и ты все время рядом с ней. Мне тогда мечталось только об одном: чтоб она выздоровела, а я вместо нее попала в больницу, и чтобы ты сидел рядом и держал меня за руку. Вот такое представление о невозможном счастье.

Недоеденные вишни остались на «ливерпульском» столе. Они были точно такого же цвета, как тернопольские простыни. Под музыку битлов мы перелистнули последнюю страницу нашего Антиромана. Ну не смогла я найти более точного слова. Мы всегда путались в терминологии, не зная, как обозвать наши отношения. Мне нравилось слово «роман», он любил употреблять слово «любовники». Видимо, считал, что роман требует хоть каких-то обязательств, а отношения любовников безответственнее, что ли. В последнее время мне стало все труднее его понимать.