В самой глубине - Дэйзи Джонсон

Мысль металась у нее в голове. Она не знала, как высказать ее вслух. Она не думала, что ей когда-нибудь придется сделать это – выразить ее в словах. Не становилась ли произнесенная мысль реальней, чем мысль у тебя в голове?

Как ты считаешь, жизнь – это прямая линия?

Линия? Он, казалось, задумался. Нет. Жизнь – не линия.

Мог бы ты, сказала она и подумала, что, возможно, ей не стоило этого говорить, изменить случившееся, если бы ты знал, что у тебя заберут дочь? Если бы кто-то тебе сказал, что произойдет?

Я бы это изменил, сказал он. Я бы остановил ее.

Она видела облачко дыхания между ними. Кость в ее хромой ноге ощутила холод и заныла.

Как я это вижу, сказал он, жизнь – это вроде спиннинга, катушки. Как планета или луна, вращающаяся вокруг другой планеты. Понимаешь?

Да, сказала она, хотя не была уверена в этом.

Жизнь такая. Иногда она повернется в какую-то сторону, но только на секунду, а потом как закружится – и кружится, вращается вокруг своей оси, так быстро, что ничего не видно. Только иногда ты ловишь проблеск и тогда понимаешь: вот, как бы оно было, если бы что-то пошло по-другому, вот как бы все могло быть.

Они сидели молча. Слышались звуки реки, клохтанье какой-то неизвестной ей птицы чуть ниже по течению, голоса людей с других пришвартованных лодок. Она видела очертания фабрик на фоне темнеющего неба, городских окраин.

Так что ты собиралась сделать? – сказал он.

Она держала эту мысль, точно щипцами, в своей голове. Слова, составлявшие ее, были опутаны колючей проволокой и жглись как угли. Кое-кто сказал, что я сделаю кое-что с родителями, если не уйду от них, сказала она.

Он немного помолчал, словно обдумывая что-то, а потом сплюнул за борт.

Вдоль реки шла железная дорога, и она проснулась в палатке от проходившего мимо поезда. Ей было трудно – лежа без сна, чуя холод под одеялами – не думать о том, почему она ушла из дома. Она поднялась и расстегнула тент настолько, чтобы видеть небо в звездах, частично перекрываемых городскими огнями. Тропа была черной, словно вода.

Она бы вернулась, не сказав ничего, в дом у реки, с садом, сбегавшим под уклон к каналу. То, что ей сказали, было не истиной, а только предположением о том, как все может повернуться. А если она знала, что ее ожидает, она была уверена, что сможет этого избежать. Как аварию на дороге.

Прошел еще один поезд, так близко, что она почувствовала волну воздуха. Увидела ярко освещенные кабинки за окнами вагонов, лица пассажиров.

Она застегнула тент. Натянула одеяла на голову. Она всегда верила, что некоторым людям было дано знать больше, чем другим, и один из таких людей сказал ей, что она сделает. Если Марго вернется, она убьет своего отца. Если она вернется, она… Но о втором она не могла даже подумать. В языке не было таких слов, чтобы заполнить пустоты у нее за щеками. Это было словно пыль на вкус, словно скисший йогурт или горелый хлебец.

Охота

Я сидела за столом на кухне у Роджера и Лоры и слушала их рассказ. Монитор теленяни издавал статические шумы, то проясняясь, то мутнея. Родители испытывали чувство очищения, облегчения. Им так долго хотелось рассказать кому-то все это, выложить на стол перед собой и рассмотреть со стороны.

Когда Лоре было слегка за двадцать, умерла ее древняя тетушка, оставив ей в наследство гору ящиков с подшивками «Частного сыщика»[9], рассыпавшимися чайными пакетиками и пожелтевшими платьями, а также этот дом. Здесь все отсырело, и некоторые двери были заперты на ключ, а другие так разбухли, что их невозможно было открыть. В прихожей лежали в горшочках связки ключей, казалось, ни к чему не подходивших. В саду стояла яблоня, корни которой разворотили забор, и маленький ветхий сарай. Роджеру понравились эти крохотные комнатки, узкий и низкий чердак и журчание воды, стекавшей по побеленной стене в конце сада. Так они и жили, по словам Лоры, в те годы: по съемным домам, постоянно меняя работу. Они были бедны до крайности. Они были бедны, сказал Роджер, как церковные мыши.

Я могла представить их. Длинноволосых, рука в руке, читающих с улицы меню ресторанов, но никогда не заходящих внутрь, возвращающихся домой поздно вечером, прогуливаясь под фонарями. У них еще не было детей, но временами – по утрам, едва проснувшись – они заговаривали о том, какими именами назовут их.

К тому времени, как они прожили здесь три месяца, местные благотворительные магазины были завалены старыми вещами из их дома, аккуратно упакованными и перевязанными. Оконное стекло в их спальне было тонким, словно первый лед. В окрестностях обитали плосколицые совы, охотившиеся по ночам, на мостах, выгнутых дугой, дрались кошки, а под мостами ютились бездомные.

Однажды ночью, сказала Лора смущенно, они услышали какой-то шум. Она перевернулась на другой бок и снова заснула. Но Роджер не мог спать. Шум продолжался, настойчивей, чем прежде. Он надел тапки, старую пижаму Лоры, шляпу, найденную у входной двери. За домом тропа вела к мосту, а дальше вниз по обе стороны к реке. Он стоял на дороге, прислушиваясь. Это было не совиное уханье и не кошачий визг. Да ведь это, подумал он, ребенок.

Было так темно, что он не видел тропы. Не видел, где начиналась вода. Он шел на голос, шаг за шагом. Он опасался, что зацепится за что-нибудь ногой, ударится головой, свалится в воду и утонет, а тело его никогда не найдут. И шел дальше. На тропе стоял мусорный бак, частично выступая из кустов и загораживая проход. Внутри лежал ребенок, завернутый в одеяло, он сосал обрезки апельсиновой кожуры и хныкал. В этом было что-то библейское, сказал Роджер, что-то неподражаемо мифическое. Он поднял малышку, прижал к груди и отнес в дом.

Так к ним попала девочка. Она переставала плакать, когда кто-нибудь из них брал ее на руки, ела рыбные палочки, которые они готовили дюжинами, слушала, когда они говорили с ней, хныкала, когда они уходили из комнаты. По ночам, когда она просыпалась и плакала, Роджер шел к ней в комнату и стоял над кроваткой. При нем она застывала, настораживалась. И они вместе слушали шум реки, отдававшийся в стенах дома, гудение посудомоечной машины внизу, писк мышей, живших на чердаке. Они с Лорой, думал Роджер, сами того не замечая, шли к этому моменту, катились к нему вниз по склонам холмов.

Процедура удочерения прошла на удивление быстро. Никто не пришел заявлять на нее права. Никто больше не хотел ее. В течение первой недели к ним приходила дважды в день женщина из опекунского учреждения. Ее звали Клодия, она была крупного сложения и с пирсингом в брови, и сидела так тихо, что часто они забывали о ней. Трудно было замечать что-либо, кроме девочки, чьи глаза следили за ними по всей комнате. В последний приход Клодии Роджер проводил ее до двери. Его кое-что беспокоило.

Почему, как вы думаете, никто не пришел за ней? – спросил он.