Амандина - Марлена де Блази

— Где они? Почему мы не живем вместе с ними?

— Они живут в другой части Франции. На севере. А я не живу с ними, потому что меня избрали для жизни с тобой.

— Но почему?

— Потому что я этого хотела. Мой выбор приехать сюда и быть с тобой не означал, что я не люблю свою семью. Я люблю их и люблю тебя. Ты тоже моя семья.

— Но я не из вашей «собственной» семьи?

— Нет.

— У меня есть моя собственная мама? Кто она? Кто моя собственная мама?

— Я не знаю, милая. Я точно не знаю, кто она, но я знаю, что она очень любит тебя.

— Ты не знаешь, кто она? Ты уверена, что никто из здешних сестер не моя собственная мама?

— Уверена.

— Не могли бы мы теперь пойти искать ее? Я нахожусь здесь так долго, не волнуется ли она? Что я не пришла домой?

— Она знает, что тебе здесь хорошо и безопасно. Она знает, что ты со мной, с Паулой и Филиппом и с остальными из нас. Она знает, и потому не волнуется.

— Ох. Но могу ли я увидеться с ней? Я хочу увидеть мою собственную маму. Я уверена, что она была бы рада увидеть меня, как ты думаешь?

— Конечно, я так думаю, но прямо сейчас это невозможно. Она хочет, чтобы ты выросла и стала прекрасной сильной девушкой, выучила свои уроки, была доброй и хорошей, слушалась меня и сестер.

— Откуда ты знаешь, что она любит меня?

— Я знаю, потому что она очень заботилась о тебе и о том, чтобы ты…

— Она тебе это сказала? Она сказала, что любит меня?

— Да, в своей манере.

— Какой манере?

— Она послала одну даму рассказать мне о тебе.

— Она это сделала? Что тебе сказала эта дама?

— Она сказала, что есть драгоценная маленькая девочка, мама которой не имеет возможности заботиться о ней, и что мама не хочет, чтобы девочка была одна. Она просила меня, чтобы я взяла на себя заботу о ребенке. Ради ее мамы. Она просила меня, чтобы я отдала девочке всю любовь в мире во имя ее мамы. Так, как ее мама сама отдала бы ей эту любовь. Ты понимаешь?

— Я не знаю. Кто была эта дама?

— Это была женщина с прекрасными глазами, глазами, как у оленя, и кожей белой, как луна. Она была очень печальной. Я видела ее только на мгновение, на полмгновения.

— Почему она была печальной?

— Я думаю, потому что она знала, что твоя мама не сможет быть с тобой. И она не сможет быть с тобой тоже.

— Тогда пойдем искать эту даму. Она знает, где моя собственная мама, и тогда мы сможем быть все вместе. Эта дама, ты, моя мама и я. И твоя собственная мама также, и мы возьмем Филиппа и его собственную маму и Паулу и всех сестер. И собственных матерей всех нас.

Могла ли я объяснить другим способом? Могла ли я вообще не объяснять? Была ли права Паула? Был ли мой рассказ Амандине о ее матери, которая не могла заботиться о ней, более жестоким, чем если бы я сказала ей, что ее мама умерла? Было бы лучше подождать, пока она повзрослеет, чтобы понять? Я могла бы подождать, я бы с удовольствием отказалась от необходимости такого рассказа, но ведь был инцидент в парке, поставивший меня лицом к лицу с ее заблуждениями. У меня не было выбора. Я не могла позволить ей продолжать думать, что Паула — ее мать, а Филипп — ее отец. Насколько более жестоко было бы не сказать ей и просто позволить бродить в тумане, в детских фантазиях? В первый же день в школе ее одноклассницы безжалостно развеяли бы ее заблуждения. И она прибежала бы ко мне за утешением. «Это правда? Почему ты не сказала мне? Тогда кто моя мама?» И я бы так «хорошо» научила мою маленькую девочку, что мое упущение и мое молчание привело бы к утрате доверия. Она была бы права. Нет, этот путь лучше. Я утешила ее, и она привыкнет к правде. Правда. Но то, что я сказала ей, было ли правдой, или я поправила ее заблуждения только для того, чтобы достичь своей цели? Чтобы двусмысленность обменять на абстракцию. Господи, помоги мне. Я стараюсь забыть свою мать, когда девочка начинает тосковать по своей.

— А знаете, отец Филипп?

— Скажи мне, красавица.

— Когда я была моложе, я имею в виду, на прошлой неделе, я привыкла думать, что вы мой собственный отец. Разве это не глупо?

— Не глупо.

— У вас есть ваш собственный отец?

— Один раз был, но он, он давно стал жить на небесах. Ты знаешь, с Богом.

Мягкий дождь стучал по камням под навесом над окнами прачечной. Внутри Амандина сидела с Филиппом в старом шезлонге среди запаха мыла и пара. Мария-Альберта шептала над четками, отжимая белье.

— А мама у вас есть, отец?

— Да. Да, есть. Была. Она тоже ушла на небеса. У меня была и бабушка.

— Тоже на небесах?

— Да.

— На что она была похожа? Ваша бабушка.

— Ты имеешь в виду, как она выглядела?

— Да.

— Она была полная, или так казалось, потому что мне было едва восемь, когда она ушла. Да, я бы сказал, что она была полная. Она всегда сладко пахла. Она носила желтое платье с красными розами по подолу. А по воскресеньям она надевала коричневое платье, очень мягкое. И коричневую шляпку, я думаю. И она любила целовать меня, она всегда целовала меня. Четыре раза, чмок-чмок. Так же, как Соланж целует тебя.

— Правая щечка, левая щечка, правая щечка, губки.

— Да, так. Посмотри вон туда, видишь, как ручей выглядит в дождь? Вот так выглядели ее волосы, едва отливающие голубизной, как тонкий синий шелк, и они лежали волнами, как вода в ручье.

— Мне бы пошли голубые волосы.

— Возможно, когда-нибудь так и будет.

— Я бы хотела, чтобы вы были моим собственным отцом.

Слезы появились в морщинах на его щеках, и Филипп сказал:

— Это и мое желание.

— И ваше?

— Да. И мое.

— Хорошо.

— На самом деле, перед Богом и ангелами, прямо сейчас, прямо здесь, я признаю тебя моим ребенком.

— Я признаю вас моим отцом. Перед Богом и ангелами. Это действительно так?

— Абсолютно так.

— Это не так. Я знаю, что это не так, но я думаю, что это правда. Между нами, это правда.

— Между нами, Богом и ангелами. Может быть, это так же верно, как то, что «все может быть».

— Может быть. Я люблю вас, отец.

Епископ Фабрис чаще, чем это было заведено ранее, стал навещать монастырь. Мотивом якобы являлось то, что Филипп, казалось ему, сейчас менее склонен посещать его в курии в Монпелье; правда, епископ избегал компании своего старого друга, но, возможно, возникла еще одна причина изменения его обычного поведения.