Неспящий Мадрид - Грегуар Поле

Грасиэла. Публика тем временем хорошо позабавилась, оркестр всех заставил петь, чтобы легче ожидалось. Я и не знала, что у голландцев есть чувство юмора.

Берналь. У голландцев нет, но у Концертгебау есть.

Федерико. А глава правительства, кстати, он ведь должен быть здесь, не так ли?

Сантьяго. Он, наверно, в королевском фойе.

Федерико. Надо попробовать туда зайти.

Тибо. А вот и звонок, пора по местам.

— До скорого.

Толпа расходится; официанты убирают со столиков и уносят подносы; билетерши утрамбовывают публику к дверям зала; ряды заполняются; стихает шум, угасает гомон, а с ним и люстра.

— Приятного просмотра, детка.

— Спасибо. И вам… приятного чтения. Вы далеко продвинулись?

— Приближаюсь к концу первой части.

Селина не решается ни о чем больше спросить. Густав Карст поднимает палочку. Маленький прожектор освещает ноты второго акта. Рядом с партитурой на черном металле пульта лежит раздавленная муха.

Итак, Ампаро. Ампаро Гарсия де Сола в 17.15, опаздывая, спешит вверх по улице Фуэнкарраль вслед за частым постукиваньем своей белой тросточки. И Эмилио Алонсо, брат капрала Алонсо, в желтом комбинезоне, стоя в канаве среди телефонных кабелей, провожает слепую взглядом. Она ничего не видит, но обходит препятствия. Чудом. И по привычке. Вот Ампаро уже у своего киоска ONCE.

Между ней и странно завороженным взглядом Эмилио бесчисленные ноги прохожих. Брюки. Юбка. Чулки со стрелкой. Пара голых икр. Пара коричневых туфель. Кроссовки. А вот высокие каблучки в опасных стыках тротуарной плитки. И даже пара стоптанных тапок, без чулок, без носков, на ногах старухи жалкого вида, в потрепанной куртке, с сальными волосами, с большим джутовым мешком в руках, которая останавливается у киоска, чтобы купить билеты. Люди, люди, люди. И вход в метро, непрестанно глотающий и выплевывающий людей, людей, людей.

Ампаро в своем киоске успокаивается, все в порядке, она меняет три билета на сегодня и три на завтра на деньги старухи в стоптанных тапках. Пересчитывает, на ощупь различая по размеру и рисунку монетки, которых никогда не видела и увидеть не может.

Старуха ставит на землю свой мешок и сует шесть билетов не во внутренний карман, как можно было бы ожидать, судя по ее жесту, но прямо на грудь, в лифчик. Застегнув молнию грязной куртки, она берет мешок и уходит. За ней никого нет.

Ампаро закрывает дощечкой окошко, где билеты обмениваются на деньги и куда врывается сквозняк, от которого она чихает. Она сидит, по-прежнему запрокинув голову, словно созерцая звезды вечной ночи, и уверенным движением находит и нажимает кнопку маленького электрического обогревателя. Потом радио.

Пятичасовые новости кончились, и уже давно, это напоминает ей о ее опоздании, и маленький приемник выбулькивает музыку, которую передает радиостанция «Cadena SER».

— And I said to myself…[37]

— What а wonderful world[38].

Постукиванье монетки по стеклу говорит ей о том, что появился покупатель. Она убирает дощечку.

— Один на сегодня и один на завтра.

— Три евро.

Она ощупью пересчитывает мелочь.

— Без сдачи.

Протягивает два билета.

В эту минуту Фернандо Берналь встает из-за столика у большого окна и продвигается в глубь зала, к зеркалам и к Сантьяго. Под мышкой у него пальто, в руке стакан пива. Его освободившийся столик тут же занимают, чуть ли не с боем, двое рослых молодых людей, они шумно усаживаются, скидывают куртки, бросают на мраморную столешницу пачки сигарет и зажигалки «Бик». Подошедший следом официант постукивает пальцами по столу:

— ¿Qué os pongo?[39]

С ужасающим французским акцентом даже в таком коротком и простом слове, они заказывают хором:

— Una caña[40].

За окнами щедрый свет уже низкого солнца заливает одну сторону улицы, оставляя в тени другую, играет на меняющихся в потоке машинах, оправдывает неизменные темные очки мадридцев, отражается в витринах и слепит, аж у самых зеркал, в глубине зала «Коммерсьяль», глаза Филиппа Куврера.

Эмилио Алонсо выбрался из канавы и теперь стоит на самом проходе, между входом в метро, киоском ONCE и витринами кафе. Он докуривает сигарету, бросает окурок, затаптывает его. Встает в очередь из трех человек к окошку киоска, ждет, смотрит на высокие дома Глорьета Бильбао, на их черные балконы, на хрупкие лоджии из стекла и металла всех этих бешено дорогих квартир, где то и дело отключают телефон, на фонтан о девяти струях, расположенных в ряд, как трубы газопровода, на занятые такси, свободные такси, старые колымаги, новенькие машины, гармошки лотерейных билетов, логотип ONCE на двери киоска, широченные плечи мужчины впереди, огромный квадрат спины в синем кашемировом пальто, к которому прилипли ворсинки, невидимая пыль и перышко, крошечное перышко из подушки или пуховика, в центре, под лопатками, как раз на уровне глаз, изогнутое перышко белого цвета, переходящего в коричневый через серый, смятое, распластанное, растерзанное, на широком синем пальто, которое уже уходит, вот и моя очередь, давай-ка!

— Пожалуйста, один билет, сеньорита.

Он говорит прямо в переговорное устройство.

— На сегодня? — спрашивает Ампаро.

Голос Ампаро смешивается с музыкой из радиоприемника. Ее темные волосы сколоты двумя шпильками на макушке и, проходя через эту плотину, ниспадают широким овалом локонов, тонкие, сухие, ломкие, окутывают ее легкой дымкой, чуть покачиваясь от едва заметных подрагиваний затылка в ритме музыки.

— Да, на сегодня, пожалуйста.

— Евро пятьдесят.

Глаза ее закрыты, как будто она спит. Эмилио кладет мелочь на край и подвигает ее в проем окошка кончиками пальцев, которых касаются пальцы Ампаро, забирая причитающееся.

— Без сдачи.

Эмилио делает шаг в сторону, следующий покупатель занимает его место, заказывает билеты и окликает его:

— Сеньор, ваш билет.

Эмилио берет забытый билет, сует его в карман комбинезона, сделав несколько нерешительных шагов, смотрит на очередь, снова из трех человек, и опять встает в конец, четвертым.