Неспящий Мадрид - Грегуар Поле

— С ума сойти, какое совпадение: сегодня я был в «Коммерсьяль», и угадай, кто сидел за соседним столиком? Берналь и Кариньена.

— Не может быть!

— Честное слово. Я слышал весь их разговор и не удивлюсь, если третий — это некий Миранда, представь себе.

— Издатель?

— Он самый. Расскажу тебе все: прикинь, подсаживается Берналь за столик к Кариньене. Они беседуют. Глупо, до меня не сразу дошло, кто это.

— Мог бы и подсуетиться.

— Я так удивился, что не сообразил. Ну вот, Берналь говорит: «У меня готово эссе, не могу опубликовать». А Кариньена берет телефон — они, по виду, старые кореша, — звонит Миранде, и за полминуты готово дело.

— Обалдеть! А нас мурыжат два года.

— Полминуты, клянусь тебе. А потом он говорит: «Напиши какую хочешь статью о своей книжке, это Кариньена говорит, — а я ее подпишу». Представляешь?

— Как все-таки гнусно.

— Постой, а я сделал вот что, когда они оба свалили, я пошел отлить…

— Ты меня удивляешь.

— …а потом написал на двери туалета теперь, когда я тебе это говорю, выглядит глупо, но тогда мне показалось, это гениальный ход…

— Что ты сделал?

— …я написал: «Я готов перевести „Органическое“, это его эссе так называется, я слышал, — на французский». И номер моего мобильного. Я подумал, если человек бывает в «Коммерсьяль», то в туалет уж конечно ходит, увидит это и посмеется.

— Типа преступное использование секретной информации.

— Ага, я подумал, эффект неожиданности, попробовать-то стоило. Перевод — это вроде как войти с черного хода. И потом, науки ради мне бы это тоже было полезно, перевод Берналя — для CV должен котироваться.

— У такого, как Берналь, наверняка уже есть свои переводчики.

— Ну, издателя же он искал. Ладно, Бог с ним, так что она сказала про нашу рукопись, твоя Грасиэла? Начала она ее читать под лампочкой?

— Ни знака, ни намека, ни улыбки, ни вздоха — ничего, глухая стена. Переворачивает страницы, как будто ищет телефон в справочнике.

— Но она хоть читает?

— Да, но очень профессионально, как-то так. Вроде как депутат просматривает досье.

— Она еще не закончила?

— Нет, я поглядываю потихоньку, она добралась до конца первой части. Ладно, я тебе еще позвоню, а сейчас я пошла, хорошо? Мне пора к ней, я даже не помню, в какое фойе она мне сказала идти.

— Селина, ты никогда не переменишься.

— Да брось ты.

— Удачи!

Селина отключается и сует телефон в свою плоскую сумочку. Она стоит у двери туалета. Не решается войти, это потеря времени. Все-таки входит: никуда не денешься, организм требует. С десяток более или менее элегантно одетых женщин терпеливо делят семь кабинок и наводят красоту перед большим зеркалом. Сушилки для рук гудят непрерывно; открываются и закрываются молнии и замки на сумочках, вторя концерту спусков воды, — и никто не произносит ни слова. Очередь движется быстро — вот Селина уже вышла.

Она идет в ближайшее фойе, на всякий случай пробирается сквозь толпу в поисках Грасиэлы Маты. Слева, за нескончаемой стойкой бара суетится множество официантов. К ним протягиваются руки, совершая ритуальный обмен еды и напитков на банкноты. Между колонн, на ступеньках и по всему фойе до высоких окон справа, из которых открывается великолепный вид на Королевский дворец и парк Каса де Кампо, толпа пьет, жует и шумно болтает. Селина, при своем не самом высоком росте, ловко протискивается, нечаянный удар чьим-то локтем в щеку, пальцы ноги дважды плющит мужской каблук, владелец которого даже не извинился, — и ее каким-то чудом выносит на небольшую прогалину, где три черных кожаных кресла, занятых женщинами, и круглый столик с бокалами шампанского галантно окружены велеречивыми мужчинами. В креслах: Грасиэла Мата (старейшина), Эдит Жако и Матильда Кариньена, только что прибывшая из Рима; стоят вокруг них и круглого столика: Сантьяго Кариньена, беседующий с Эдит о коллекции живописи Эрнста Яхера, Тибо Дюфрен в водолазке, молодой фотограф из Льежа, сопровождавший Матильду на репортаже в Ватикане, и Хавьер Миранда, обсуждающий последнюю книгу Луиса Антонио де Вильены[33]с Фернандо Берналем и Грасиэлой Матой. Селина пробирается в кружок, молчит, украдкой поглядывает на окружающих ее таких уверенных людей и на носки своих красных туфель. Прислушивается. Сантьяго подливает кавы в бокал Эдит, которая говорит ему:

— В своей книге ты пишешь, что сексуальный опыт — травмирующий, надо признать, травмирующий, — который Яхер имел в шесть лет со служаночкой, малышкой… как бишь ее звали?

— Асунсьон.

— Да-да, ты пишешь, что этот опыт, хоть и просветил его, все же не сыграл решающей роли в его нравственном и интеллектуальном становлении.

— Да, я действительно думаю, что это лишь часть целого, его детства в Коллиуре, блестящей жизни интеллектуалов в изгнании…

— Но этот человек все же закоренелый холостяк, и его гений коллекционера объясняется, на мой взгляд, по крайней мере отчасти, феноменом отталкивания: он бросается в прошлое со всей страстью, в которой отказывает ему настоящее…

— Я предпочел избежать канонизации и парадигматизации единичного события. Я думаю, что атмосфера Коллиура, детство в этом окружении, блестящем и в то же время неприкаянном, этот круг, это грандиозное сообщество сломленных колоссов, этот, в сущности, декадентский мир тридцатых годов в Коллиуре, эти отчаявшиеся интеллектуалы, все на грани, кто самоубийства, кто предательства, думается мне, именно все это вызвало глубокий комплекс кастрации. И эпизод со служаночкой сыграл в этом плане куда менее решающую роль, чем две недели, которые провел в ту же пору Вальтер Беньямин в родительском доме. Забраться на колени к Вальтеру Беньямину за два месяца до его самоубийства совсем не то, что на колени к служанке… Да ведь и сам Яхер именно так на это смотрит…

Тибо Дюфрен наклонился, облокотясь на подголовник кресла, в котором Матильда Кариньена беседует с ним о некоем Альберто Поро, она видела его в партере — у него художественная галерея на калье Коэльо, параллельной Серрано, между Серрано и Лагаска, если точнее, ему можно подать идею насчет твоих фотографий, вот бы хорошо, отличная получилась бы выставка, он большая шишка, очень известен в среде искусствоведов, а тебе не следует замыкаться на репортажах, надо вас познакомить, если я увижу его в антракте, постараюсь поймать.

Когда говорит Грасиэла Мата, Миранда и Берналь с почтением ее слушают; зато когда она молчит, эти двое непрестанно перебивают друг друга.

— Я считаю, что Вильена прошел в литературе путь логичный и прямой. Каждая его книга объясняется предыдущей, даже его провалы и нелепости. Он как Гойтисоло, это люди особо к себе требовательные и не отделяющие жизнь от литературы. Как и Умбраль[34], в общем. Легкость их письма, или текучесть их таланта, как угодно, соответствует ритму — во всех смыслах слова — их жизни, это люди, полностью открывшие дорогу импрессии и экспрессии, они отдались движению, свободе движения, они не сопротивляются бурному потоку, нет, они даже не бросились в поток: они сами стали — потоком. Вы понимаете? Они очень современны, в этом смысле, потому что они целиком и полностью «транзит».