Тайный посол. Том 2 - Владимир Малик

Стягайло же отошел в это время в сторонку, лихорадочно соображая, как поступить. Он не предвидел такого сопротивления и сначала растерялся, но, видя, что бунтовщиков немного, решил сразу покончить и с ними.

– Эй, атаманы! – закричал он во весь голос так, что эхо отдалось где-то на Днепре. – Эй, атаманы! Ко мне! Взять этих бунтовщиков! В холодную их! В холодную!

Строй дрогнул. Из разных куреней выскочило несколько десятков казаков. Но большинство, обескураженные и возбужденные необычными событиями – пожаром, столбовой казнью, откровенным выступлением многих переяславцев против Стягайло, оторопели и стояли в нерешительности.

Майдан тревожно гудел.

– Братчики! Кого в холодную? – взревел Метелица. – Меня? Хотел бы я увидеть смельчака, который посмеет это сделать!

Несмотря на мороз, он был без шапки, в одной полотняной, распахнутой на груди рубахе и широченных синих турецких шароварах. В правом ухе поблескивала золотая сережка. Могучая грудь вздымалась, как кузнечный мех, а сильные ноги будто вросли в землю, как два дуба. И казалось, нет такой силы, которая могла бы стронуть его с места.

Метелицу в Сечи знали все. Знали его силу, умение драться на саблях, отчаянную смелость, бескорыстность. Знали, что переяславцы не раз хотели избрать его куренным, но он отказывался, потому что не отличался ни властолюбием, ни честолюбием, а больше всего на свете ценил и берег собственную свободу и достоинство, сильнее всего любил Сечь, ставшую его домом, так как не имел ни кола ни двора, да товарищество сечевое, которое заменяло ему семью. Потому и его все любили, за исключением разве что некоторых богатеев, над которыми он частенько посмеивался.

Когда переяславцы услыхали, что Метелице угрожает холодная, они почти все двинулись ему на помощь.

Но тут вдруг раздался чей-то голос:

– Сирко в Сечи! Сирко в Сечи!

Моментально наступила тишина. Сирко пользовался на Запорожье такой большой популярностью и симпатией, как никто из кошевых до него. Его уважали, боялись и – боготворили… Поэтому появление славного предводителя сразу всех отрезвило. Сотни глаз одновременно повернулись к воротам, навстречу двум всадникам, неторопливо приближавшимся на покрытых инеем конях.

Сирко въехал на майдан в сопровождении Арсена Звенигоры, снял шапку, поклонился товариществу.

– Доброго здоровья, братья, атаманы, Войско Запорожское! – поздоровался он.

– Доброго здоровья, батько кошевой! – откликнулись казаки.

– Что у вас стряслось, почему сошлись на раду?.. Иль собираетесь в поход на турка, иль отповедь чужеземным послам готовите?

Сечь молчала. Запорожцы смущенно отводили глаза, опускали головы. Не знали, что ответить кошевому.

Не слезая с коня, Сирко окинул взглядом майдан. Увидев привязанного к столбу незнакомца, некоторое время пристально вглядывался в него. На лице промелькнуло удивление.

– За что вы казните этого молодца?

Вперед медленно вышел Стягайло. Поклонился.

– Батько кошевой, он подпалил курень… Чуть было не сгорела вся Сечь!

– Как это подпалил? Для чего?

– Должно быть, со злым умыслом…

– Не может этого быть! – воскликнул Арсен взволнованно. – Я знаю этого казака! Я тебе рассказывал, батько, про него! Это какое-то недоразумение!

– Да что ты слушаешь Стягайло! Брешет он, собака! – крикнул Метелица, не пряча тяжелой сверкающей сабли. – Все было не так! Не понравился ему человек – вот он и решил учинить самосуд над ним!

– Ка-ак?! Без суда – к столбу? Кто ж это дозволил?

– Сам дозволил… Думал небось, после пожара никто возражать не станет, – пояснил Воинов.

– Развяжите его! – приказал Сирко.

Арсен мигом спрыгнул с коня, подбежал к столбу, рубанул саблей веревку. Гурко, потирая онемевшие запястья, весело улыбнулся белозубой улыбкой, – отчего весь мрачный майдан тоже повеселел, – и, обняв Арсена за плечи, приблизился вместе с ним к кошевому.

– Спасибо, батько кошевой! Теперь верю, что поживу еще… А то подумал: как отдубасят этими кийками, – он кивнул на груду длинных увесистых палок, – так и полетит моя душа к Вельзевулу в пекло!

– Отчего же? Иль нагрешил? – усмехнулся Сирко, глядя на улыбающееся лицо Гурко.

– Бывало… да и кто на свете без греха?

– А курень зачем подпалил, грешник?

– Сказали переяславцы, что я еще ничего этакого, выдающегося, не сделал.

– Так ты и отчудил?

– Отчудил, батько…

– Захотел, чтобы Палием прозвали?

– Честно говоря, тогда не думал, как меня прозовут…

– Ха-ха-ха! – засмеялся Сирко. – Что ни говорите, братья, а надо иметь мудрую голову, чтобы придумать такое!

Запорожцы, сгрудившиеся вокруг кошевого плотной гурьбой и слушавшие разговор, весело захохотали. Им начинал нравиться этот человек, которого они едва не отходили киями.

– А вдруг бы сгорела вся Сечь? – спросил Сирко.

– Не сгорела бы, батько, – спокойно ответил Гурко. – Все курени заметены снегом настолько, что нечему гореть… Если б сгорел, то только Переяславский…

Вперед протолкался Спыхальский.

– Холера ясная! – воскликнул он. – То и вправду есть мудро, прошу панства, отколоть такую штукенцию! Ну, кто из нас додумался бы до такого, спрашиваю вас? Не-е! Як бога кохам[22], не!.. А курень наш Переяславский – одна только слава, что курень, скажу я вам! Стены покривились, прогнили – ветер так и свищет! Крыша продырявилась, и когда идет дождь, то мы промокаем до костей или же тикаем к соседям! Разрази меня гром, если вру!

– Правду казак говорит! Ей-богу, правду! – вмешался Метелица и повернулся к Стягайло и его приспешникам. – А вы, сукины дети, хотели за охапку гнилого камыша предать человека столбовой смерти! Да его благодарить надо, что заставил нас перекрыть свое же жилье! Что спалил к чертовой матери это гнилье!.. Иль в днепровских плавнях перевелся камыш? Иль у нас руки отсохнут, если мы по снопику свяжем и гуртом перекроем курень?..

– Да и поджег я его не даром, – снова заговорил Гурко. – Я пришел к вам, братчики, не с пустыми руками, а с толикой серебряных талеров, которые с радостью дарю переяславцам, чтобы за эти деньги подправили свой курень… А то и новый построили… – Он достал из кармана туго набитый бархатный кошелек и подал Метелице. – Вот держи, батько!

– Спасибо тебе, брат! – обнял его Метелица. – Вот только не знаю, как нам тебя все-таки звать: в курень принять-то приняли, а прозвища дать не успели!

– Как назовете, так и ладно.

– Дозвольте, паны-братья, мне слово молвить, – сказал Сирко.