Приговор - Кага Отохико

— Что-то не припомню.

— Ну и ладно. Так или иначе, эта Эцуко Тамаоки учится на психологическом факультете университета Д. Она написала, что интересуется психологией заключённых.

— Ты бы поосторожнее с женщинами.

— Перестань. Я вовсе не о том.

— Но послушай… — На лице матери появилась улыбка, почти незаметная среди морщин: постороннему вообще могло показаться, что её лицо по-прежнему бесстрастно. В том, что со мной случилась, она винила исключительно «эту злодейку Мино Мияваки», якобы заморочившую мне голову, не будь её, считала она, её младшенький наверняка бы вышел в люди, как оба старших.

— У меня образовалось много ненужных книг, в прошлое воскресенье я их разобрал. Я написал заявление, чтобы их отправили домой, так что будь к этому готова. Да, и ещё — что касается моей Библии, я хотел бы, чтобы в случае чего её передали Эцуко Тамаоки.

— Но послушай… — На этот раз глаза матери недоверчиво блеснули.

— Она совсем не то, что ты думаешь. Эта женщина не похожа на Мино.

— Но я ничего такого и не имела в виду…

— Да, и вот ещё. Тут в конверте мои волосы и ногти, я их сегодня срезал.

— Но зачем ты…

— Уж если оставлять их тебе на память, лучше, чтобы они были срезаны в последний момент, перед получением предуведомления.

— Но об этом ещё рано думать!

— У меня предчувствие. Мне кажется, что и тебя я больше не увижу.

— Но…

На этот раз в лице матери ничего не дрогнуло. Она никак не могла сообразить, почему сын вдруг решил оставлять ей что-то на память. Я сменил тему и заговорил о Макио. Мать оживилась и стала рассказывать, что Макио привёл в порядок дом в Хаяме, починил всё, что нуждалось в ремонте. «Вот только из-за нашего влажного климата, — пожаловалась она, — у него участились приступы астмы, и он хочет как можно быстрее вернуться в Париж».

— Я была бы так счастлива, если бы он жил со мной.

Я подумал о том, как ей должно быть тоскливо, ведь уже столько лет она живёт совершенно одна.

Свидание подходило к концу

— Осталась одна минута, — объявил Вакабаяси, как всегда сочувственным тоном.

— Холодно, ты, небось, мёрзнешь? Спасибо, что пришла, — выдавил из себя я.

— Подумаешь! Дома-то у нас тепло. А на улицу я выхожу в пальто… Но здесь, у вас, и впрямь холодно.

— До свиданья. Смотри не простудись.

Мать ушла. Она очень похудела, и великоватое пальто сидело на ней неуклюже, топорщилось, и от него почему-то веяло смертью, как от монашеской рясы. Когда-то это уже было — она вот так же уходила, а я смотрел ей вслед… Ах да, за день до преступления, на станции Дзуси. Тогда я просто обознался, но это ощущение — что я видел именно её, видимо, укоренилось в моём сознании. Если бы это действительно была мать, я последовал бы за ней в Хаяму и, возможно, убил бы её. И тогда события приняли бы совершенно иной оборот.

А в пятницу, то есть сегодня утром, мне приснился странный сон. Наверное, именно из-за него меня и мучит дурное предчувствие. Я не очень хорошо помню, что именно мне снилось: сначала вроде бы ураган, потом я с кем-то совокуплялся, а до этого — ещё что-то неприятное.

Вчера ночью мне не спалось, и я почти до рассвета писал, пристроившись под тусклой лампочкой. Потом вроде бы задремал, и тут же меня разбудил зычный, властный голос, он приказывал всем выйти в коридор. Там рядами стояли сейфы, из распахнутых металлических дверец вываливались празднично одетые люди, тут же выстраивались в четыре ряда и маршем, как на параде, шли вперёд. Бум-бум-бум — отбивали такт ноги. Бум-бум. Потом все оказались в какой-то прямоугольной яме, похожей на гигантскую могилу. Откуда-то сверху лилась холодная родниковая вода, звучала плавная музыка, тело моё онемело. «Это месса си-минор Баха», — зал я своему соседу, тут же все зашикали, и передо мной возникло сердитое лицо Симпэя Коно. «Ну и педант же вы, господин студент», — проговорил он, скаля белые зубы. Вода поднималась всё выше, заливая людей, которые постепенно становились похожи на утопленников, потом где-то в вышине, над водой, возник начальник тюрьмы, спокойный и величавый, словно папа, раздающий благословения, и стал произносить какую-то заумную проповедь. Вокруг всё стихло, наступила мёртвая тишина.

Начались казни. Людей одного за другим выхватывали из ямы, как хорошо просолившиеся овощи из бочки с рассолом.

Подошёл мой черёд. Мужчины в чёрных одеждах провели меня в облицованную кафелем ванную, раздели донага и, поставив под душ, принялись старательно драить щётками моё тело, начиная со рта и кончая заднепроходным отверстием. Затем завели мне руки за спину и надели на них наручники, а на шею — металлический ошейник, к ошейнику прикрепили цепь и, как собаку, выволокли на улицу. На улице царила праздничная толчея, люди, заприметив странную процессию, останавливались, чтобы поглазеть на неё. Моя унизительно обнажённая фигура оказалась под прицелом любопытных взглядов газетчиков, студентов, молодых женщин, и я сгорал от стыда. Зевак становилось всё больше, а когда мы дошли до знакомой мне Гиндзы, в толпе стали мелькать лица друзей и родных — Мино, Кикуно, Иинумы, матери, Икуо, Макио…

Потом, внезапно отторгнутый этой толпой, я очутился в каком-то странном тихом месте. Я шёл по дороге, по обочинам громоздились бесконечные причудливые груды разбитых машин, дорога уходила куда-то вниз, скоро я оказался во впадине, заполненной сырым туманом, из тумана на меня надвинулась какая-то диковинная башня, и кто-то сказал: «Это место казни». (Эта башня уже снилась мне однажды перед приходом доктора Тикаки: там меня убили, после чего моё тело поместили в раствор формалина и превратили в анатомический препарат. Наверное, тот сон был продолжением нынешнего.)

Я вошёл в комнату с багровыми стенами. Там уже ожидали своей очереди какие-то люди. Все были голыми, в наручниках и металлических ошейниках — безликие рабы, неотличимые друг от друга. Одного за другим вызвали Митио Карасаву, Тёсукэ Оту, Сюкити Андо, я был четвёртым. Соседняя комната оказалась совсем маленькой, в центре стоял круглый помост. «Стань сюда», — приказали мне. Встану — тут-то мне и конец, подумал я, но властный голос парализовал мою волю, и я взошёл на помост. «Сейчас по твоему телу пропустят электрический ток, и оно слегка онемеет. Вот, видишь, ничего страшного. Это было пробное включение. А теперь — приступим». Я умер. Вот валяется мой труп. Белое до ломоты в глазах обнажённое тело приобретает красный оттенок, становится таким же багровым, как стены, и сморщенным, как высохшая редька. В момент смерти было немного больно, я пытался держаться на ногах, но ток есть ток, человек против него бессилен, а так ничего страшного: будто бежал, а потом вдруг силы иссякли и опустился на землю.

Тут я проснулся и обрадовался, поняв, что это был всего лишь сон, а на самом-то деле я ещё жив. Со стороны окна доносился странный звук, будто кто-то горстями бросал в стекло бобы. Дождь. Пошёл дождь. И, судя по всему, довольно сильный. Наверное, поднялся и ветер — уличный шум стал громче, и город словно придвинулся. Где-то там, по ночным улицам, мчатся машины, вздымая тучи брызг… Говорят, теперь машин куда больше чем прежде. Последний раз я соприкасался с внешним миром в тот день когда меня везли в апелляционный суд, то есть почти десять лет тому назад. Уже тогда перед императорским замком тянулась длинная вереница машин. Трудно себе представить, что машин может быть ещё больше, а говорят, что их просто несоизмеримо больше. Значит, с каждым годом загрязнение воздуха приобретает всё более чудовищные размеры. Вот и сегодня ночью несло какой-то вонючей гарью. Как будто жгли резину. Может, от выхлопных газов? Так или иначе это уличная вонь. И чем она сильнее, тем лучше, как, впрочем, и всё остальное — чем громче шум машин, чем ближе город, тем лучше. Потому-то я так люблю дождь. Прислушиваясь к шуму дождя, купаясь в тепловатом влажном воздухе, я думал: «Скоро весна». Этот внезапный ливень — предвестник весны. В апреле мне исполнится сорок. Дожить хоть бы до этого дня. Так хочется ещё раз увидеть в цвету нашу большую сакуру! А ведь и ей уже немало лет. Не всякому городскому дереву удаётся столько продержаться. А уж здесь, в тюрьме… Просто удивительно! Почему-то всегда, когда приближается пора цветения сакуры, у меня возникает предчувствие, что в этом году я её уже не увижу, возникает уверенность, что скоро и мой черёд. Особенно сильным было это предчувствие в прошлом году, когда цветы начали осыпаться. Я провожал взглядом каждый падающий лепесток, мне казалось, что в них заключена моя жизнь, и, когда опали последние, я приготовился к тому, что на следующий день за мной придут. Но пришли за другим, и он ушёл, сказав на прощанье: