Письма с фронта. 1914-1917 год - Андрей Снесарев

Только что гулял около дома, по-над склонам гор; чудный вечер, чистое небо, возвращающиеся с пасьбы коровы… тихо и мирно в воздухе, день склоняется к темному отдыху. Я хожу, пока меня не прогоняет собственная артиллерия. Теперь над нами беспрерывно кружат непр[иятельские] аэропланы, один, чаще два, а иногда эскадрильей по 12–19 аппаратов. Тогда наши орудия поднимают страшную стрельбу, и в воздухе свистят шрапнельные пули, трубки и снаряды. Вчера меня застала история далеко от дома, стакан просвистал мимо в нескольких саженях, а пули (они мало опасны) сыпались в большом количестве… я был далеко и продолжал поневоле прогулку. А сегодня я был от дома близко, и, когда небо стало покрываться белыми точками, я поспешил в свою халупу.

Вчера я получил от дяди Курбатова второе письмо с просьбами о Ване. Я ответил, что могу взять его в свою дивизию и устроить в штаб, где у меня есть надобность в интеллигентном офицере; и если он согласен, пусть телеграфирует мне и командиру 76-го запасного полка, где находится Ваня. При этом я оговорился, что могу получить другую дивизию (о чем уже заявлял) или другое назначение. Дядя мельком касается и переворота, удивляется его быстроте, очевидно, удовлетворен, но боится излишнего сдвига влево… словом, сказал то, что в душе чувствует всякий уравновешенный и понимающий вещи человек.

Наш Революционер растет форменным хулиганом; он гораздо живее и энергичнее Ужка, бегает молнией, антраша выкидывает на разные фасоны и смешит нас ужасно. Очень мы его разбаловали: кусается, поднимается на задние ноги, гоняется… Передирию будет много хлопот обратить его к порядку. Это письмо едва ли тебя застанет в Петрограде, но, конечно, тебе его перешлют.

Давай, моя любимая и дорогая женушка, твои глазки и губки, и наших малых, я вас всех обниму, расцелую и благословлю.

Ваш отец и муж Андрей.

Целуй папу и маму. А.

22 апреля 1917 г.

«Встал в 6 часов, поднимался в парк, чтобы посмотреть, как гоняют Ужка. По двум неприятельским аэропланам наши батареи выпустили до 100 снарядов (лично в воздухе насчитал 65), но безрезультатно. Затем написал и снес Николаю Димитриевичу (мой начальник штаба) приказ о вчерашнем посещении мною окопов. День солнечный и теплый, женка приветливо и задорно смотрит на меня из-за двух букетов, как парных часовых…» Это тебе, дорогая моя женушка, выписка начала моего сегодняшнего дневника. Я теперь пишу на 360 странице, а в моей тетради их всех 374; еще 7–10 дней – и моя тетрадь кончена. Мой дивиз[ионный] интендант нашел мне, но тонкую, в 40 страниц. Если тебе будет можно, то пришли.

Вчера получил твое письмо от 11 апреля, а целая масса где-нибудь путается на перепутье. Меня уведомили, что Лихачев будет назначен командиром второго полка моей дивизии, а вместо уходящего от меня начальника штаба будет прислан Серг[ей] Иванович. Я тебе писал, что просил его, и вчера получил от него телеграмму, что он согласился с большим удовольствием. Таким образом, из семи человек, подписавшихся на моей шашке, три будут у меня – процент очень хороший, и притом три наилучших; это будут свои люди, которые за меня постоят. Я думаю, если бы я кликнул клич, то ко мне и из моего полка, и из 12-й, и из 64-й дивизий пришло бы людей немало. Осмотрюсь, и если на дивизии буду оставаться надолго, то клич крикну. Вчера приехал Передирий, который меня искал 5 дней и все по пешему хождению. В пути он видел Гостева (из 133-го полка), который теперь уже шт[абс]-капитан, Митя Слоновский – капитан и командует батальоном, Перонко, Черемухин, бывшие при мне подпоручиками, теперь уже штабс-капитаны. Увы, года бегут, а на войне они бегут с ужасной быстротою. Меня в полку вспоминают сильно, а Люткевич, говорят, суховато.

Революционер – безобразник, Ужок ростом догнал Героя – тонок и неплох; приходили его торговать; Игнат просил 400 руб., а Передирий говорит, что теперь в России за него легко получить и 500.

С почтой сегодня пришли две твои открытки от 21 и 28.III; они имеют разве только исторический смысл. В одной дочка считает меня строгим по моей манере взять за руку; очевидно, наша сцена с Генюшей запала ей глубоко.

Я, как тебе писал, живу в небольшой деревне, укрытой холмами; сейчас все у нас оживает, и уголок получится очень уютный. Сам я располагаюсь в халупе, недалеко от церкви; я занимаю одну комнату – довольно просторную – с деревянным полом, построенным моим предшественником. Две стены вверху уставлены образами, теперь к ним я добавил карты и маленькую картину, которую я увез с собою. У меня два небольших столика – на одном в стороне лежат карты и схемы, относящиеся до позиции моей дивизии, на другом я работаю – на нем, как я тебе уже писал, царствуешь ты с малышами среди двух букетов, два ящичка, дела, записные книжки, много карандашей и т. п. Вообще, у меня очень уютно и мило, и такие комнаты я более люблю, чем те, в которых жил раньше. Букеты мне раньше собирал Игнат, а теперь дочка хозяйки Маринча, 12 лет, состоящая в семье на неудачном, грязном и тяжелом амплуа коровницы. С утра она идет с коровами в поле, пасет их до полудня, а затем, подоивши дома, гонит их опять в поле… Это ребенок загорелый, обветренный, грязный, немного одичалый и нервный. Она мне рвет цветы, я ей даю конфеты, которых она сама не ест, а отдает младшей своей сестре Катаринче, 3 лет. Мой предшественник выгнал всю семью в какой-то амбар, чтобы пользоваться всей халупой, а я удовольствовался одной комнатой, а на другую половину пустил семью – мать и 4 дочери: Параньча (16), Маринча (12), Ганя (10) и Катаринча (3)… Они были в восторге и все старались целовать мне руки, но я их в конце концов убедил, что у нас такого обычая нет, а что это обычай польский. Возле моей халупы протекает ручей, продолжение родника, бьющего из горы немного выше, и его журчание будит во мне чувство мелодии и тревожит мои воспоминания… напр[имер], вызывает на память город Бабура, где завоеватель Индии огорожался обилием цветов, а его скромный подражатель четыре столетия спустя нашел в городе цветок – и милый, и скромный, и ласковый, который вот уже 12 лет греет его жизненный путь своим теплым сиянием.

Не говоря ничего пока про свою дивизию, про штаб могу сказать, что он подобран очень удачно; люди все образованные, трудолюбивые и милые; тут же я застал на должности офицера Ген. штаба капитана Станюковича, который при мне пробыл некоторое время в штабе 12-го корпуса. Если я, напр[имер], сравню людей сего последнего и даже штаба 64-й дивизии, то мои теперешние помощники несравненно выше, культурнее и трудолюбивее. А это уже большое благо.

Это письмо, я думаю, тебя уже не застанет в Петрограде, а для достижения Острогожска ему потребуется еще 4–5 лишних дней; но сюда писать боюсь, не зная еще, как и когда ты успеешь выбраться.

Вчера я был в окопах одного из моих бывших полков, и пришлось, за плохим состоянием хода сообщения, идти в открытую, но неприятель не стрелял – очевидно, спал. Когда прибыл домой, у меня немного заболела голова (влияние весны… много наглотался воздуху), держалась до ночи, но сном прошла. Давай, моя драгоценная и ласковая женушка, свои глазки и губки, а также наших малых, я вас всех обниму, расцелую и благословлю.

Ваш отец и муж Андрей.