Чертово колесо - Михаил Гиголашвили

Вообще было противно приезжать сюда с Наной — даже сесть или лечь по-человечески негде: грязные матрасы на неметеном полу, шаткие столики и хромые стулья с помойки, не говоря уже о ванной, похожей на один большой гнойник. Но что делать? Других шансов нет. И Ладо уточнил:

— Если уйдете, то к пяти? Ключ под ковриком, как всегда?

— Нет, теперь сюда прячем, — открыв входную дверь, Шалико показал ложбинку между кирпичами. — Или сюда! — показал другую бороздку в кладке. — Или вот сюда! — пошарил рукой по притолоке двери.

— Вы что цирк устраиваете? Я приду с бабой — и начну по кирпичам шарить? — недовольно сказал Ладо, на что Шалико справедливо заметил:

— Не нравится — сними сам хату и клади куда хочешь! Вместо спасибо… Дури нет курнуть?

— Сам ищу. Если найду — под телевизором оставлю, — пообещал Ладо (так они делали уже не раз — Шалико давал ему ключи, а он оставлял ему немного наркоты: всеядный Шалико радовался каждой песчинке и травинке, попадавшей в его кормушку). — Если хотите, я заеду за вами и отвезу к тете, — предложил Ладо (при таком раскладе шансов, что он выпрет их из хаты, было куда больше).

— Не надо. Мы, может, раньше пойдем. Много пить не будем — вчера целую канистру выдули, сегодня так, опохмел.

Кока метался, в спешке собирая чемодан левой рукой (правая была в гипсе), чтобы немедленно бежать из Тбилиси. Он кидал в зев чемодана какие-то вещи, плохо соображая, что делает; заглядывал зачем-то в углы, хлопал дверцами шкафов, бессмысленно осматривая полки и вешалки, а потом плюхался в кресло и застывал в тяжком недоумении.

Только что позвонил Тугуши и сообщил, что Художник умер в Ожоговом центре, а милиция открыла дело на всех, кто был в лаборатории, когда возник пожар.

— Откуда ты знаешь? Когда умер? Может, понт? — осел Кока.

— Нет, правда умер.

Но Коке не верилось. С Художником он был знаком с детства, вместе ходили на кружок рисования в Дом пионеров, вместе начали пить пиво и пропускать школу, а потом уже пошли девочки, драки, музыка, анаша, таблетки, ампулы, порошки. Не раз выручали друг друга, все делили, не подличали, не продавали и не предавали друг друга, а если цапались, то лишь по мелочам и пустякам.

— Но он как будто пошел на поправку? — утирая слезы, Кока пытался обмануть жизнь, но она неумолимо гундосила голосом Тугуши (у того была вывихнута челюсть) о том, что да, шел на поправку, а потом то ли сепсис, то ли ляпсус, то ли узус — в общем, умер. Тугуши сам толком ничего не знал, отсиживался дома со вправленной челюстью и ожогом на спине, который ему мазала постным маслом домработница Надя. И вот такое…

— А кто тебе это сказал? Ну, про Художника? — спросил Кока.

— Борзик. Позвонил. Сказал, что надо прятаться: после смерти Художника милиция открыла дело и начала серьезно искать тех, кто был на проклятом пожаре. (О том, кто устроил этот пожар, Тугуши старался не думать, а тем более не говорить).

— А до этого не искала?

— Откуда я знаю? Я, как и ты, дома сижу, еле говорю, а есть вообще не могу — так, каши какие-то гадкие… Жалко Художника. Братом мне был… — пробулькал Тугуши.

— И мне, — ответил Кока и стал ошарашено озираться по комнате, будто Художник был здесь, стоял за спиной. — Откуда Борзик узнал?

— У него зять в прокуратуре работает. Сказал, чтоб спрятались. Менты, правда, ничего толком не знают…

— Узнают, если захотят, — у Коки заныло под ложечкой от страха перед тюрьмой, хотя… — А что нам вообще могут предъявить?

— Кто их знает? Пожар, ширку, порчу имущества… Лучше спрятаться, — сказал Тугуши.

«Нет, лучше вообще уехать, да побыстрее», — решил Кока и спросил:

— Когда похороны?

— Не знаю. Борзик сказал, чтоб туда не ходили — на похоронах всегда берут.

— Неудобно, — промямлил Кока, хотя его тоже не соблазняло встречаться с милицией ни на похоронах, ни на свадьбах. — Узнай, если сможешь.

— Как же я узнаю, если завтра к тетке в Батуми уезжаю? — удивился Тугуши. — Нет, я лучше спрячусь, пока проколы не заживут и паника не пройдет…

— Тоже верно.

Они попрощались. Кока в смятении не знал, что делать и о чем думать. Надо бежать, но он не мог выходить из дома: после падения из окна правая рука сломана в локте и закатана в гипс заспанным врачом дежурной больницы, куда его доставил Борзик после сдачи обгоревшего Художника в Ожоговый центр. Живучий и юркий, выпрыгнув одним из последних, Борзик удачно приземлился на груду стонущих тел, и они с Кокой поволокли Художника к машине: Борзик тащил под мышки, а Кока только хватался за ноги (у него самого рука висела, как жгучая плеть). Спотыкаясь о кирпичи и железки, сзади бежал Тугуши и мычал, держась обеими руками за челюсть.

В машине было страшно смотреть на обуглившееся тело. Кожа и рубашка превратились в одну кроваво-черную корку. От вылитой воды тело зашипело, взвился чад горелого мяса. У Коки начались рвотные спазмы, а Борзик закричал, заводя мотор: «На него не блевани, заражение будет!» Да, если бы не Борзик, вряд ли они успели бы скрыться…

Надо действовать. Кока собрал все порно, карты, кассеты, добавил почти новую куртку и отправился к соседу Нукри. Объяснил ему, в чем дело. Сосед не спеша все рассмотрел, ощупал и оценил, потом спустился этажом ниже, к брату, и принес деньги, сказав, что брат велел Коке привезти в следующий раз порно с малолетками.

Вопрос денег решился. Улететь в Москву нетрудно — после регистрации всегда оставались места. Улететь в Париж тоже не составляло проблем — у Коки имелась бессрочная виза. Осталось поговорить с бабушкой. Но и это прошло гладко: бабушка, подустав от внука и его лоботрясов, особо не протестовала, только попросила позвонить ей из Парижа и сообщить, как прошел полет.

Кока был готов, чемодан собран. Да и вещей у него — всего ничего: так, пара маек, мятых брюк, старая джинсовая куртка (он и в одежде никак не мог попасть в нужный ритм: в Париже щеголял в костюмах и галстуках, а в Тбилиси напяливал всякое рванье, хотя надо бы как раз наоборот — в Тбилиси быть одетым с иголочки, а в Париже ходить в чем попало).

Все. Паспорт и деньги спрятаны в куртку, бабушка поцелована, все присели на дорожку. Нукри поехал вместе с Кокой на площадь Руставели и помог залезть по высоким ступенькам в рейсовый «Икарус».

В аэропорту, с трудом погрузив чемодан на тележку, Кока поплелся к стойке, где толпился народ на Москву. Две хорошенькие девушки, в синих формах и пилотках, хлопали печатями и цепляли ярлыки к чемоданам.

— Будет на Москву свободное место для бедного калеки? — спросил Кока, посылая им один из своих бархатных взглядов «больного», которого надо жалеть и голубить (со школьных лет эти покорно-страдальческие взоры действовали на девочек безотказно и гарантировали их помощь и сочувствие).

— Будет, наверно… А что у вас с рукой? С дивана упали? — бегло скользя по нему цепкими взглядами, засмеялись девушки.